Истории людей выживших в холокосте. Воспоминания человека, пережившего холокост. Холокост, которого не было

На территории Украины во время Второй мировой войны фашисты уничтожили почти 1,5 миллиона евреев. Это четвертая часть всех жертв Холокоста. При этом активно исследовать тему еврейской Катастрофы в Украине отечественные историки начали только спустя полвека — в 90-х годах. Об особенностях Холокоста в Украине «ФАКТАМ» рассказал историк, глава Всеукраинской ассоциации евреев — бывших узников гетто и концлагерей Борис Забарко (на фото ) , который четыре года выживал в еврейском гетто, а потом объездил всю Украину, пообщался с почти тысячей евреев, оставшихся в живых после Холокоста. По результатам этих встреч Борис Забарко записал восемь томов воспоминаний. Изданные в Украине, Великобритании и Германии, они ценны тем, что позволяют заполнить многочисленные пробелы отечественной истории.

— Почему вы стали собирать материалы об истории украинского Холокоста спустя целых 50 лет после окончания войны?

— В советских учебниках истории Холокоста не было. Даже слова такого не знали. По сути, дух и волю в XX веке евреям ломали дважды: сначала гитлеровский режим, а потом -- сталинский. Репрессии против Еврейского антифашистского комитета, расстрел Соломона Михоэлса, дело врачей и другие проявления государственного антисемитизма создали атмосферу, в которой никто и подумать не мог заняться осмыслением Холокоста. Государство не нуждалось в правде. Кроме того, ужас происшедшего трудно было осмыслить в непосредственной к нему близости.

Но в 1993 году на Международной конференции по правам человека в Вене состоялась презентация интернационального четырехтомника «Энциклопедия Холокоста». А меня пригласили выступить на этой конференции как человека, который пережил Холокост в Шаргородском гетто, и как историка Института мировой экономики и международных отношений НАНУ. Взяв в руки огромную энциклопедию, я, естественно, первым делом стал искать Шаргород. И не нашел. В книгах было крайне мало украинских мест. И тогда я спросил одного из редакторов: «Вы собрали столько важного материала, но почему здесь так мало информации о моей стране?» На что он ответил: «Коллега, вы же ничего не написали!» И это было правдой.

После моего возвращения мы с другими выжившими в Холокосте создали Всеукраинскую ассоциацию евреев -- бывших узников гетто и концентрационных лагерей. Тогда нас, выживших, было около пяти тысяч человек. Сегодня осталось менее двух с половиной тысяч…

А потом в Киев для изучения истории украинского Холокоста прибыла группа израильских ученых. Я стал ездить с ними по стране и записывать на диктофон воспоминания выживших. Многие отказывались. Многие впервые за 50 лет рассказали о том, что пережили. И каждый раз это было тяжело. Некоторым пришлось вызывать скорую помощь. Позже мне стали писать письма с воспоминаниями. Местами в них расплывались чернила, я видел следы слез. Некоторые не дописывали рассказ, обрывая его фразами: «Простите, не могу больше, разболелось сердце»…

Эти воспоминания вызвали большой интерес на Западе. И в следующем, 1995 году к нам приехала телевизионная группа из американского Йельского университета. Их интересовали города, которые раньше не были известны как места трагедий — к примеру, Харьков, Чернигов, Сумы, Донецк. О событиях на западной Украине и в Транснистрии было в той или иной степени известно. А о том, что происходило в центре и на востоке — практически ничего. Даже о трагедии в Бабьем Яру знали мало.

— Потому что очень мало выжило в этих местах…

— Совершенно верно. То, что происходило с евреями на территории Украины, поражает изощренной жестокостью. Людей вешали, расстреливали, топили в реках, сжигали в домах, синагогах, бараках, конюшнях и свинарниках, замуровывали в каменоломнях Одессы или алебастровых карьерах Артемовска, живыми сбрасывали в угольные шахты Донбасса и колодцы — в Херсонской и Николаевской областях. Зловещие «машины-душегубки», в которых убивали выхлопными газами, были опробованы именно на наших евреях. А темпы уничтожения, когда за один-три дня избавлялись от десятков тысяч человек (в Каменце-Подольском, Бердичеве, Виннице, Николаеве, Херсоне, Киеве, Днепропетровске, Ровно, Симферополе и многих других городах)! 78 процентов погибших украинских евреев было расстреляно вблизи своих жилищ, многих — на виду у соседей. С остальными расправились на территории Польши. В Украине нет ни одной еврейской семьи, которой не коснулся Холокост.

И вот после того как исследователи из Йеля уехали, я осознал: это стыд-позор -- чужие люди собирают материал о нашей истории, а я ведь пережил это и ничего не написал! И с непоправимым опозданием мы включились в работу…

Я увидел, насколько отличаются судьбы тех, кто пережил эту трагедию на нашей земле и остался жить на постсоветском пространстве, от евреев, которые жили в это время в западных странах. Там огромное число выживших получили высшее образование, стали учеными, учителями, врачами, политиками, три нобелевских лауреата — это выжившие в концлагерях и гетто евреи. У нас же абсолютное большинство даже не получили высшего образования… Люди не чувствовали своей ценности, не могли выговориться, облегчить душу. Почему молчали? Во-первых, после войны при приеме на работу или учебу всем давали анкету, в которой была графа «Был ли ты на оккупированных территориях?» Если, будучи евреем, ты там был, то почему оказался жив? Не сотрудничал ли ты с врагом? Ну, а вторая причина в том, что многие испытывали огромный стыд и досаду, унижение из-за того, что издевались над ними не только оккупанты, немцы и румыны, но порой и свои. Предавали соседи, сослуживцы, бывшие одноклассники… И если евреи из западных стран в своих воспоминаниях могли свободно говорить о предателях и коллаборационистах, то украинские евреи о фактах предательства рассказывать боялись. Срабатывал инстинкт самосохранения: зачем говорить об этой боли, если все равно никто не поверит и ничем не поможет…

— Между тем история Холокоста — это история предательств и спасений.

— «Холокост — это история человека, его достоинства и свободы», — сказал писатель Примо Леви, бывший узник Аушвица. Население в это время разделилось на жертв, наблюдателей, тех, кто помогал «окончательно решить еврейский вопрос», и тех, кто рисковал своей жизнью и спасал. Необходимо признать, что в нашей истории было немало случаев, когда массовые убийства совершали свои же. Львовские погромы, например…

В истории Польши, например, тоже есть случаи. Яркий пример — Едвабно. Это городок, в котором поляки расстреляли и сожгли полторы тысячи своих евреев. После войны некоторых судили, но сошлись на том, что это дело рук фашистов. Пока американец Ян Гросс не написал книгу о том, что евреев Едвабно уничтожили свои. В Польше был большой скандал, но в итоге -- извинения президента и церкви. Нашлись те, кто Квасьневского за его покаяние обвинил. Но это был важнейший этап в их истории. А у нас не только не каются, но даже официально не признают исторические факты.

Парадокс и в том, что в Украине до сих пор нет государственного музея Холокоста. В США таких музеев более 50-ти, есть они и в Японии, и, понятное дело, в европейских странах. А у нас в Киеве, где в Бабьем Яру за два дня расстреляли 33 тысячи 771 человека, а выжили только 29, музея нет…

Тем не менее говорить об этом необходимо. Причем о жертвах и тех, кто спасал людей, говорить важнее, чем о палачах. Мужество людей, которые рисковали жизнью (а это в основном простые украинские женщины-крестьянки), -- укор местным погромщикам, палачам и полицейским, а также пассивным и равнодушным. И доказательство, что и во мраке можно сделать другой выбор, кроме бессловесного подчинения преступному режиму. В Украине, к счастью, много праведников. Когда мы с 90-х стали собирать информацию, то нашли 2500 украинцев, рисковавших жизнью ради евреев и признанных за это Праведниками мира. Среди них, кстати, и те, кто спас мою семью от расстрела.

— Расскажите, как вы жили в гетто четыре года и как вас спасли. Шаргородское гетто ведь считается одним из наименее репрессивных.

*Борис Забарко (справа в верхнем ряду) оказался в гетто, когда ему было всего шесть лет

— Мне повезло. Потому что в Шаргородском гетто (Винницкая область. - Авт. ) не расстреливали. Эту территорию оккупировали румыны, и они взяли шефство над нашим гетто. К моменту оккупации в Шаргороде осталось одна тысяча 800 евреев, мужчины ушли на войну (мой отец погиб на фронте, дядя — сгорел в танке, освобождая Будапешт). Но в наше гетто депортировали из Буковины и Бессарабии примерно 6−7 тысяч евреев, а домиков было около двух сотен. В маленькой холодной комнатушке могли жить две-четыре семьи. Так, дедушка, бабушка, мама, дядя, брат и я жили в одной комнате. В остальных комнатах и коридорах люди ютились на полу и еще были довольны, что у них есть крыша. Некоторые в страшных условиях находились в холодной синагоге. В нашем доме поселились врачи, профессора, адвокаты. Тем не менее в первую зиму 1941−1942 от голода, холода и эпидемии тифа умерло почти сорок процентов жителей гетто. Люди погибали каждый день… И маленький ребенок мог долгое время стоять рядом с уже мертвым телом матери. Порой, чтобы выйти в туалет на улицу, приходилось переступать через мертвого. Тела каждое утро выносили из домов и складывали на телегу, увозившую их на еврейское кладбище. Но только в марте, когда получилось раздолбать почву, тела захоронили.

Однажды те, кто хотел выжить, собрались и создали еврейский совет во главе с адвокатом, который дружил с капитаном румынской жандармерии. До войны этот адвокат помог румыну, и теперь, благодаря их дружбе и за взятки, мы могли рассчитывать на более гуманное отношение, чем в других гетто: без массовых расстрелов и колючей проволоки по периметру. Евреи стали помогать украинцам на огородах, почистили колодцы, оборудовали больницу, детский дом, столовую. Они сами пекли хлеб из зерна, которое выменивали у крестьян, обучали детей грамоте, помогали партизанам.

Тогда в Шаргороде жила семья Самборских, наши друзья. Это очень добрые люди, которые многим помогали. Так случилось, что в подругу моей мамы юную красавицу Аню Самборскую влюбился капитан румынской жандармерии. И она стала его возлюбленной. Благодаря их связи наша семья первой узнавала о грядущих приездах немцев. Однажды отец девушки Филип Самборский и другие старики даже вышли навстречу немцам с вестью, что в гетто, мол, страшная эпидемия тифа. План сработал, и немцы ушли, так и не переступив «порог».

Как-то в 1943 году в гетто поступила разнарядка: выделить парней для отправки в немецкую зону оккупации -- строить мост через Днепр. Мой дядя Изя спрятался, и когда за ним пришли, мы, конечно, говорим: нет его. Тогда пришедший жандарм забрал вместо дяди маму и несколько суток продержал ее в камере. Всех, кто не выдавал своих скрывавшихся мужчин, забирали и пытали. Некоторые не выдерживали и выдавали, их отпускали. Но мама не сдавалась, а потому в тюрьму забрали еще и нас с младшим братом. Позже всех троих вывели и куда-то повели. Мы прошли километров восемь… Вдруг подбегает Аня Самборская и сердито кричит: «Це моя сестра, як ви смієте, відпустіть їх». Все в Шаргороде знали, что она возлюбленная жандарма… Так она спасла нам жизнь. А многие в Шаргороде третировали Аню за то, что она связалась с румыном. Оскорбляли ее, и она так переживала, что стала пить. Для меня же она — человек, который спас мою семью.

— Вы записали воспоминания почти тысячи людей. Какие из них запомнились больше всего?

— Много историй, в которые трудно поверить. Трехлетняя девочка несколько суток провела одна в погребе. В холодной яме, без воды, еды и света. Хозяйка спрятала ребенка, чтобы его не нашли немцы, которые расположились в доме. Когда она открыла дверь погреба, девочка была жива.

Люди, которые сегодня живут в разных городах и странах, но во время войны находились в одном месте, часто описывают одни и те же события по-разному. К примеру, был случай в Бершадском гетто.

Одного мальчика за то, что он выбежал за пределы «поселения», немец привязал веревкой к мотоциклу и таскал за собой по дороге, пока он не умер. Все, кто выжил, вспоминают этот случай. А вот что мне рассказал друг погибшего мальчика: «Был у меня друг Велвеле. Война пригнала его с родителями из Бессарабии в гетто. Я помню, как плакал навзрыд Велвеле, он грозился убежать „домой“. Родители утешали его, как могли, и однажды принесли ему клетку с птичкой. Птичка эта стала единственной отрадой моего и Велвелиного детства, мы разговаривали с ней, кормили с рук. Через несколько дней птичка летала по улицам гетто, а мы носились за ней. К вечеру птичка возвращалась в клетку, а мы с Велвеле, уставшие, возвращались домой. Территория гетто была ограждена колючей проволокой, и людей „выпускали“ только на кладбище. Счастливая птичка не знала этих правил и однажды, вспорхнув ввысь, перелетела „по ту сторону“ гетто. Не задумываясь, Велвеле перелез через колючее ограждение и, весь окровавленный, побежал за птичкой. Проезжавший на мотоцикле полицейский остановился, подошел к Велвеле и ударил его ногой в лицо. Велвеле упал, полицай связал его руки, после чего привязал веревку к сидению мотоцикла и помчался на полной скорости. Птичка полетела вслед за Велвеле. А я до сих пор слышу крик моего друга»…

— Возможно ли простить все это?

— Убийство детей нельзя прощать. Но мы обязаны учиться прощению, потому что без него человеческая жизнь немыслима. Если не прощать, тяжесть и боль остаются, и ты несешь этот груз через всю свою жизнь. Надо прощать еще и затем, чтобы виноватому стало легче. Чтобы он растопил свое зло. Иначе мы всегда будем воевать.

Война пришлась на мое детство и забрала его. По иронии судьбы война пришлась и на мои последние годы. Нельзя допустить, чтобы наше трагическое прошлое стало настоящим и будущим для наших детей и внуков. И мне так жаль понимать, что уже через несколько лет тот, кто вернется с войны, отчетливо ощутит, насколько его жизнь отличается от жизни его соседа, который воевать не пошел. Страшно понимать, что убийство другого, который не сделал тебе ничего плохого, продолжает привлекать человека и в XXI веке. Что это не только во время Холокоста — это есть в истории многих народов. Это человеческое несовершенство. И когда закончится война на востоке Украины, мы — как бы это ни было тяжело — должны простить друг другу. Потому что нет такой идеи, ради которой надо убивать другого.

*Борис Забарко, выживший в Шаргородском гетто, поставил в родном городе стелу в память о жертвах Холокоста

Мириам Розенталь была на четвертом месяце беременности - голодная, смертельно уставшая, замерзшая, грязная и перепуганная - когда у дверей барака в Аушвице появился офицер СС в огромных черных сапогах и новой форме с громкоговорителем в руках.

Он прокричал, чтобы все беременные женщины построились. Построились, построились - ваши порции еды увеличиваются вдвое.

«Можете себе представить? - спрашивает Мириам.- Даже те женщины, которые не были беременными, встали в строй. Я стояла рядом с моей двоюродной сестрой, которая была младше меня, и не торопилась следовать их примеру. Сестра сказала: «Мириам, что ты делаешь?»

«Но меня что-то сдерживало. Кто-то за мной наблюдал. Мне кажется, это, возможно, была мама или сам Господь. 200 женщин встали в строй и все 200 отправились в газовую камеру. Я сама не знаю, почему я не вышла».

«Я спрашивала об этом раввинов. Я спрашивала очень уважаемых людей, но никто мне не ответил. Если вы верите в Бога, считайте, что это сделал Бог. Если вы верите, что это были мои родители, значит это были они - лично я так и думаю».

«Мои родители были очень хорошими людьми, щедрыми и добрыми. Может быть, именно ради них, из-за них я не вышла вперед. Я спрашивала себя об этом каждую ночь, когда лежала в постели».

Ее родители до сих пор находятся в столовой ее опрятного дома на севере Торонто. Глаза Мириам наполнились слезами. Рассказы о тех далеких днях разрывают ей сердце. Она помнит каждую мелочь. «Каждый шаг». Весь ужас. Возможно, ее тело разъедает артрит, ее ноги почти не слушаются, шея болит и в воскресенье ей исполнится 90 лет, но Мириам помнит все.

«Я еще пока не страдаю старческим слабоумием»,- улыбается она.

Решение Мириам не вставать в строй стало только началом, а вовсе не концом ее истории. Она пережила еще много таинственных поворотов судьбы, которая в последние месяцы Второй мировой войны на опустошенных просторах нацистской Германии помогла семи беременным еврейским женщинам встретиться в Кауферинге, недалеко от Дахау, где позже появятся на свет семь еврейских младенцев.

Немцы уничтожили более миллиона еврейских детей. Немцы считали их бесполезными ртами, которые необходимо кормить, поэтому детей они убивали одними из первых, наряду с больными и стариками. Некоторых детей использовали для проведения медицинских экспериментов, но новорожденных умерщвляли при рождении.

Спустя почти 70 лет после окончания войны семеро еврейских детей, рожденных в Кауферинге - три мальчика и четыре девочки - семеро самых юных спасшихся жертв Холокоста до сих пор живы и находятся в разных точках мира.

«Вот мой чудом спасшийся младенец»,- сказала Мириам, остановившись на середине фразы и улыбнувшись вошедшему в комнату 67-летнему «младенцу» Лесли.

«А вот моя чудом спасшаяся мама»,- улыбнулся ей в ответ Лесли Розенталь.

Мириам Розенталь, в девичестве Мириам Шварц, родилась в городе Комарно в Чехословакии 26 августа 1922 года и была самой младшей из 13 детей в семье. Ее отец Яков был фермером.

«Меня баловали,- рассказывает она.- У меня было прекрасное детство. Я постоянно спрашивала у мамы, когда придет моя очередь выходить замуж».

Мириам вместе со своей матерью Лаурой встретились со свахой из Мискольца в Венгрии. Проглядывая записную книгу свахи, где была собрана информация о достойных холостяках, Мириам нашла своего Кларка Гейбла - красивого, как кинозвезда, сына торговца скотом - его звали Бела Розенталь. Молодые люди поженились в Будапеште 5 апреля 1944 года. Мириам приколола розу к вороту своего платья, чтобы прикрыть желтую звезду Давида.

Их медовый месяц оказался коротким. Спустя несколько коротких месяцев после свадьбы Белу отправили в трудовой лагерь, а Мириам - в Аушвиц. Затем ее перевели в Аугсбург на работу на фабрику Мессершмитта. Тем временем ребенок, которого она носила, рос.

Однажды на фабрику пришли два офицера СС с рычащими собаками на поводке и потребовали выдать им беременных женщин. Они повторили свое требование второй раз.

«Я должна была поднять руку, - рассказывает Мириам.- Беременность уже была заметна, и, если бы я не подняла руку, всех этих женщин убили бы. Как я могла не поднять руку? Девушки рыдали, провожая меня. Офицеры СС посадили меня на пассажирский поезд, что было очень необычно. Там была женщина, обычная немка, которая сказала: «Фрау, что с вами? У вас выпали все волосы. На вас обноски. Вы откуда, из психиатрической лечебницы?»

«Она понятия не имела - эта немка - какие ужасы немцы творили с заключенными. Я сказала ей, что я не из лечебницы и что я направляюсь в Аушвиц - в газовую камеру. Она посмотрела на меня так, будто я была сумасшедшей, открыла сумку и достала немного хлеба. Как же быстро я его съела. Я была до смерти голодной».

В это время офицеры СС курили в стороне, а когда вернулись, они объявили Мириам, что ей невероятно повезло, потому что крематориям в Аушвице «капут». Вместо этого Мириам доставили в Кауферинг I, лагерь недалеко от Дахау, лично довели ее до его ворот и назвали номер, вытатуированный у нее на левом предплечье - его можно прочесть до сих пор.

«Они сказали «Прощайте, фрау, удачи!» Можете себе представить? - продолжает Мириам.- Я отправилась с этот лагерь, меня проводили в подвал, и угадайте, кого я там встретила?»

Еще шесть беременных женщин, которые плакали, смеялись, поддерживали друг друга, болтали на венгерском, надеясь в душе на спасение. Один за одним родились дети - роды у матерей принимала еще одна обитательница подвала, венгерская акушерка, чьим единственным инструментом было ведро горячей воды.

Одна из еврейских женщин, в обязанности которой входило наблюдение за остальными, тайно пронесла в их помещение печку, которая помогала будущим матерям не мерзнуть во время суровой зимы 1945 года. Немцы нашли печку и сильно избили эту женщину, изуродовав ее тело своими дубинками.

«С тех пор я долго искала эту женщину,- рассказывает Мириам.- После того как ее избили, она сказала: «Не волнуйтесь, девочки, завтра же печка снова будет у вас».

Так и случилось.

«Он был очень красивым, белокурые волосы, голубые глаза,- вспоминает Мириам.- Эсэсовцы очень удивились, увидев его, и сказали, что он похож на арийца. Они спросили меня, не был ли его отец офицером СС.

«Я сказала, что его отцом был мой муж».

Американские солдаты заплакали, когда, освобождая узников Дахау в конце апреля, они обнаружили семерых младенцев - новая жизнь на костях покойников. Мириам попрощалась со своими сестрами по лагерю и отправилась домой в Чехословакию. Бела тоже остался в живых и вернулся в Комарно, в рваных сандалиях на ногах, которые держались на одном ремешке.

«Издалека я увидела, как он возвращается, как бежит, и я закричала «Бела, Бела». Я не могла поверить, что это он, а он бежал и звал меня по имени»,- рассказывает Мириам.

«Я не могу описать то чувство, которое он испытал, когда увидел нашего ребенка, когда он впервые увидел Лесли. Мы плакали и не могли остановиться».

Бела сказал, что Лесли «очень красивый». А Мириам сказала, что у него «твои уши».

Молодая семья переехала в Канаду в 1947 году. Бела нашел работу на фабрике по производству матрасов, но истинным его даром была умение говорить. Он был человеком слова и веры. Семья Розенталь переехала из большого города в Тимминс и Сюдбери, где Бела служил раввином, прежде чем они вернулись в Торонто в 1956 году. В течение более 40 лет они вместе управляли магазином сувениров под названием Miriam’s Fine Judaica и воспитывали троих детей, а затем внуков и правнуков. Бела умер несколько лет назад в возрасте 97 лет.

По словам Мириам, жизнь в Канаде не всегда была простой. Были времена успехов и неудач, кроме того их всегда преследовало их прошлое, болезненные воспоминания, никогда не покидавшие уголки их памяти.

Мириам часто снится один и тот же сон, что эсэсовцы приходят и отбирают у нее Лесли. Но когда она сейчас смотрит на него, сидящего рядом с ней этим теплым августовским днем, тени с ее лица уходят, потому что она знает, что у ее истории войны счастливый конец.

«Он такой хороший мальчик, - говорит Мириам.- Он навещает меня каждый день. Он знает, через что пришлось пройти его матери».

27 ЯНВАРЯ ОТМЕЧАЕТСЯ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ДЕНЬ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ХОЛОКОСТА . Нацистский режим приговорил евреев к смерти - мужчин и женщин, стариков и детей. Не щадили никого: женщин использовали для экспериментов по стерилизации, они подвергались изнасилованиям и побоям, их детей отнимали.

Как и мужчины, женщины сражались против бесчеловечности и угнетений. Одни были участницами сопротивления и принимали участие в вооружённых восстаниях, другие всеми силами старались сохранить жизнь себе и окружающим. Рассказываем истории трёх храбрых женщин.

Стефания Вильчинская

Имя польского педагога, врача и писателя Януша Корчака на слуху у всех, но мало кто знает, что больше тридцати лет во всех делах его сопровождала женщина - Стефания Вильчинская, или пани Стефа, как называли её воспитанники. В рассказах о трагическом эпизоде, в котором Корчак отказался от спасения, чтобы не оставлять детей одних на пути в газовую камеру, Стефанию нечасто упоминают в числе тех, кто успокаивал детей в последние часы. Между тем она оказала огромное влияние на жизнь Корчака и созданного им Дома сирот. «Сложно определить, где кончается Корчак и начинается Вильчинская. Они близнецы, которым предназначено слиться в одной душе, одной идее - любить детей», - говорит создатель архива Варшавского гетто Эммануэль Рингельблюм.

До встречи с Корчаком в 1909 году двадцатитрёхлетняя Стефания уже успела заработать репутацию талантливого молодого педагога. За плечами польской еврейки была частная школа в родной Варшаве и высшее образование в сфере естественных наук в университетах Бельгии и Швейцарии. Польские исследователи отмечают, что после она, одинокая девушка, из-за предрассудков не могла открыть свою практику как врач или продолжить путешествие по Европе. Тогда Стефания вернулась в Варшаву и через знакомства родителей устроилась волонтёром в небольшой приют для еврейских детей, где вскоре заняла руководящую должность. Однажды к ним пришёл Януш Корчак - то ли посмотреть поставленную детьми пьесу, то ли оценить выставку их работ. Так или иначе, биографы полагают, что именно тогда Корчак решил посвятить себя воспитанию детей - Стефания же стала его соратницей.

В 1912 году на деньги филантропов в Варшаве открыли уникальный детский дом для еврейских сирот, где во главу угла ставили личность ребёнка. Директором стал Януш Корчак, главным воспитателем - Стефания Вильчинская. Они внедрили в приюте систему самоуправления с конституцией и судом, перед которым были равны и дети, и взрослые, и жили с воспитанниками как родители. Управление приютом держалось на Стефании - она занималась организацией порядка в доме, общалась с юристами и спонсорами, следила за внешним видом детей и их занятиями. «Она вставала раньше нас и была последней, кто ложился в кровать, работала даже во время болезни. Она была с нами во время еды, учила нас делать повязки, купать детей, стричь волосы, всему. Высокая, в чёрном переднике, с короткой мужской стрижкой, всегда заботливая и бдительная, она думала о каждом ребёнке даже во время отдыха», - вспоминала Стефанию её воспитанница Ида Мерцан.

В Первую мировую войну Януш Корчак ушёл на фронт врачом, и все заботы о приюте навалились на Стефанию. Сохранилось одно из писем, где она жалуется на ужасное одиночество и страх не справиться с ответственностью. Эти опасения были напрасны: все воспоминания о Стефании описывают её как талантливого организатора, лучшего напарника для Януша Корчака, который больше уделял времени занятиям с детьми, а сам иногда забывал взять носовой платок, выходя на улицу простуженным. В 1928 году панна Стефа - к ней обращались как к незамужней женщине - написала на доске в классе: «С этих пор меня будут называть пани Стефа. Неприлично женщине, у которой столько детей, сколько у меня, называться панной».

Стефания Вильчинская
и Януш Корчак
не согласилась оставить детей, хотя друзья
из польского подполья предлагали им бежать.
Они сели на поезд
до Треблинки, где
по прибытии вместе с детьми были отправлены
в газовую камеру

Стефания нечасто покидала детей. Но в 1935 году она поехала в Эрец-Исраэль, откуда недавно вернулся Корчак, и несколько раз в течение следующих четырёх лет возвращалась пожить в кибуце . Накануне войны, когда положение в Европе становилось всё тяжелее, Стефания вернулась в Варшаву. Вторжение немцев в город она встретила в Доме сирот. В подвале здания пани Стефа организовала пункт первой помощи, где вместе с детьми заботилась о раненых и бездомных. Вскоре Варшава сдалась, и в городе установили свои порядки нацисты. Начались массовые казни участников сопротивления, были введены антиеврейские законы. Несмотря на тяжёлую обстановку, Стефания отказалась покидать Варшаву, хотя друзья из кибуца предлагали ей помочь это сделать. В апреле 1940 года она написала им в открытке: «Я не приехала, потому что не могу оставить детей». Вскоре после этого Дом сирот перевели в гетто.

До войны евреи Варшавы составляли около 30 % населения города, их было 350 тысяч человек. Почти всех согнали на территорию размером меньше трёх с половиной квадратных километров, которая занимала всего лишь 2,4 % от площади столицы. Люди ютились в комнатах по шесть-семь человек, царили голод и антисанитария. В этих условиях оказались и сто семьдесят сирот под опекой Януша Корчака и Стефании Вильчинской. При переводе в гетто у Дома сирот отобрали все припасённые продукты, протестовавший Корчак оказался в тюрьме, и первые месяцы все заботы о выживании свалились на Стефанию. Два года Корчак и Вильчинская заботились о детях в гетто. Стефания организовала в подвале дома комнаты для больных, боясь отправлять их в местный госпиталь. В июле 1942 года начались первые депортации из гетто в Треблинку. Стефания верила, что детей не тронут - всё-таки Дом сирот был известным и уважаемым заведением в Варшаве. Но в августе пришёл приказ о ликвидации приюта. Тогда все в гетто уже знали, что после депортации не возвращаются.

6 августа 1942 года на Умшлагплац, площадь депортации, двинулась процессия детей. Они выстроились в четвёрки, все были опрятно одеты, и каждый нёс на плече сумку. За внешний вид этой чинной процессии была ответственна пани Стефа: она инструктировала детей класть лучшую обувь под кровать, а одежду недалеко, чтобы быть готовыми выйти в любую минуту. Стефания вела вторую группу детей, первую возглавил Корчак, вслед за ними шли другие воспитатели и сироты. «Я никогда это не забуду… Это был не марш к поезду - это был молчаливый протест против бандитизма!» - вспоминал очевидец Наум Ремба.

Ни Януш Корчак, ни Стефания Вильчинская не согласились оставить детей, хотя друзья из польского подполья предлагали им бежать. Они сели на поезд до Треблинки, где по прибытии вместе с детьми были отправлены в газовую камеру и убиты.

Кристина Живульская

Факты и вымысел в истории этой героини переплетены: в разных источниках год её рождения то 1914, то 1918, а пожить она успела как минимум под тремя именами - родилась Соней Ландау, работала в подполье под именем Зофьи Вишневской и была заключённой в концлагере Аушвиц как Кристина Живульская. Под последним псевдонимом она выпустила свою самую известную книгу «Я пережила Освенцим». Кристина, или, как называли её подруги в лагере, Кристя, выжила единственная из своего транспорта - ста девяноста женщин, привезённых в концлагерь из варшавской тюрьмы Павяк. Там Кристине Живульской удалось скрыть свою национальность, и даже в книге - своеобразной летописи фабрики смерти - она не упоминала о своей связи с евреями, уничтожение которых наблюдала ежедневно. Всё её прошлое было опасно.

Кристина выросла в польском городе Лодзь, училась в еврейской гимназии, но семья была светской. Как и многие светские польские евреи, её отец и мать отмечали некоторые еврейские праздники, но не ходили в синагогу. По окончании школы Кристина отправилась в Варшаву изучать юриспруденцию, подрабатывая в адвокатских офисах, но не доучилась: в сентябре 1939 года Германия оккупировала Польшу. Девушка вернулась домой к родителям и младшей сестре. Преследование евреев в Лодзи ужесточилось, было создано гетто, и семья решила бежать в Варшаву, надеясь достать поддельные документы. В столице избежать участи остальных евреев города не получилось: в 1941 году Живульские оказались в гетто, где Кристина провела в нечеловеческих условиях почти два года. Каждый день её мать ставила на плиту горшок, хотя готовить было нечего - но она старалась поддерживать домочадцев видимостью обеда, кипятя и подавая на стол воду.

В 1942 году, когда угроза депортации или смерти от голода казалась уже неизбежной, Кристине удалось сбежать из гетто вместе с матерью. Она вступила в ряды польского сопротивления и стала заниматься подготовкой фальшивых документов для евреев, бойцов Армии Крайовы и немецких дезертиров. Нацисты, преследовавшие членов подполья, называли её «белокурой Зосей». Им удалось поймать подпольщицу в 1943 году. Девушка предъявила документы на имя Кристины Живульской. Благодаря внешности, схожей с представлениями о славянской, ей удалось выдать себя за полячку. После допроса в гестапо новоиспечённую Кристину отправили в тюрьму, а через два месяца в товарных вагонах для скота - в Аушвиц. «Все мы по-разному представляли себе это место. У каждой были свои ассоциации, свои случайные сведения. Как там на самом деле - мы не знали и не хотели знать. Одно только было всем нам хорошо известно - оттуда не возвращаются!» - так описывала Кристина настроения своих соседок по Павяку.

Осенью 1943 года, когда Кристина оказалась в Аушвице, комплекс уже полностью функционировал. Он состоял из трёх лагерей: Аушвиц I, Аушвиц II (Биркенау) и Аушвиц III (Моновиц). Целиком его часто называют Освенцимом по имени ближайшего польского города. Это был самый большой лагерь, основанный нацистами: в нём погибло более миллиона человек, 90 % из них - евреи. В каждой большой газовой камере за раз убивали около двух тысяч человек. Прибыв в лагерь, Кристина ещё не знала, что большинство еврейских заключённых сразу со станции отправляют на смерть, а условия существования остальных настолько тяжёлые, что выживают немногие. У первой встреченной в бараке женщины вновь прибывшие стали спрашивать, отчего поумирали все из её группы в девяносто человек, на что та ответила: «От смерти! В концентрационном лагере умирают от смерти, понимаешь?.. Не понимаешь, так, наверно, поймёшь, когда сдохнешь».

Однажды стихи Кристины, призывавшие к отмщению, попали в руки лагерному начальству - ночь
она провела
в ожидании смерти,
но девушка, у которой нашли тексты,
не выдала её

Никогда раньше Кристина не писала стихи, но во время многочасового выстаивания на апеле (проверке) стала подбирать рифмы. Её стихотворения о жизни в лагере стали заучивать и декламировать соседки. Среди тех, кому нравилось творчество Кристины, была влиятельная заключённая, благодаря которой она недолго работала на улице и вскоре оказалась в блоке, где занимались вновь прибывшими узниками. Бегая к подруге в ревир, блок больных, Кристина заразилась тифом. Она пыталась перенести болезнь на ногах, но всё равно оказалась в бараке, где «на всех койках сидели голые существа, лысые, покрытые пятнами, нарывами, залепленные пластырями, яростно скребущиеся».

Вслед за ними и Кристина подхватила чесотку. Через несколько месяцев ей удалось поправиться - к этому времени она уже была единственной оставшейся в живых из своего транспорта. При содействии той же влиятельной заключённой Кристина после выхода из ревира достигла «вершины лагерной карьеры» - оказалась в команде, которая отбирала и хранила имущество заключённых. У неё появился доступ к вещам, которые можно было обменять на еду, к тому же прокормиться помогали посылки из дома. Несмотря на все привилегии, ей приходилось работать рядом с крематорием. Из канцелярии виднелись трубы, а запах гари просачивался сквозь закрытые окна. Часто ей случалось общаться с обречёнными на смерть, которые спрашивали, что их ждёт дальше, и Кристина не знала, как отвечать. Однажды её стихи, призывавшие к отмщению, попали в руки лагерному начальству - ночь Кристина провела в ожидании смерти, но девушка, у которой нашли тексты, не выдала её.

В конце 1944 года до лагеря донеслись слухи о приближении советской армии, а заключённые одновременно и надеялись на конец Аушвица, и опасались, что немцы будут заметать следы и убивать оставшихся. Кристина вместе с другими девушками из своей команды ожидала смерти со дня на день - ведь у них был доступ к картотеке. Однажды в душевой им даже примерещилось, что пустили газ. За несколько дней до прихода советских войск немцы объявили эвакуацию заключённых на территорию Германии. Её называли «маршем смерти»: люди шли пешком в мороз, отстающих расстреливали. Кристине удалось выйти из строя и спрятаться в стоге сена. Несколько часов она лежала не шевелясь, даже когда на стог сел немецкий солдат. Наконец ей удалось сбежать и добраться до польской деревни. У крестьян Кристина скрывалась до освобождения. После войны она жила в Польше, стала писательницей, сочиняла пьесы и стихи к песням. В 1970 году Кристина переехала поближе к своим сыновьям, в Дюссельдорф, где и прожила до 1992 года.

Фаня Бранцовская

В свои девяносто пять лет Фаня Бранцовская (Йохелес) рассказывает историю жизни полным залам стоя и без микрофона; она активный член еврейской общины Вильнюса, до сих пор работает библиотекарем и учит молодёжь идишу. Сегодня Фаня - последняя в Литве партизанка еврейского боевого отряда, прошедшая через гетто и год скрывавшаяся от немцев в лесах.

В Вильнюсе Фаня провела почти всю жизнь - она родилась в Каунасе, но в 1927 году, когда ей было пять лет, семья переехала. Вильнюс был одним из духовных центров еврейской культуры в Европе, его называли «литовским Иерусалимом». Около четверти населения города были евреями, повсюду были еврейские больницы и школы, издавались газеты на идише, а синагог было больше сотни - сейчас осталась одна. Семья Фани не была религиозной, но отмечала праздники и старалась зажигать свечи в шаббат. До войны Фаня успела окончить еврейскую гимназию и уехала учиться в Гродно. Когда СССР аннексировал Литву, Фаня вступила в комсомол и стала преподавать в школе в белорусской деревне.

Вторжение немцев летом 1941 года застало её в Вильнюсе, куда она приехала на каникулы. Вскоре после оккупации города началось преследование евреев. К августу около пяти тысяч человек были расстреляны в лесу около посёлка Понары недалеко от Вильнюса. Всех жителей улицы, на которой жила подруга Фани, отправили в Понары, потому что ночью туда подбросили труп немца и объявили, что его убили евреи. Полчаса - столько времени на сборы дали Фане, её родителям и сестре, когда в сентябре 1941 года их отправили в гетто. Нужно было всего лишь перейти улицу, но там уже начиналась другая жизнь - за евреями закрыли ворота и изолировали их от города. Фаня выходила из гетто только на работу, снаружи ей запрещалось ходить по тротуарам или говорить со знакомыми.

В гетто Фаня, «активная девушка», как она себя сама называла, вступила в подполье: «Это была не надежда выжить, но определённая месть и [способ] почувствовать себя человеком». К сентябрю 1943 года участились акции уничтожения и было понятно, что грядёт ликвидация гетто. Тогда Фаня по заданию подполья в числе шести пар девушек сбежала из города и направилась к партизанам - с родителями и сестрой она виделась в последний раз перед уходом; в тот же день началась ликвидация. По дороге девушки заблудились, чудом укрылись в деревне и с помощью местного населения вышли к партизанам.

← Своими воспоминаниями Фаня охотно делится с молодёжью, посещающей Вильнюс по специальным программам, посвящённым памяти о Холокосте

Фаня вступила в отряд «Мститель», бойцы которого тоже в основном были выходцами из вильнюсского гетто. Уже через три недели она пошла на первое задание - оборвать телефонную связь между частями немецких войск. Почти год Фаня наравне с мужчинами с винтовкой наперевес сражалась в боевой группе. В отряде она познакомилась со своим будущем мужем. Одно из последних заданий Фани в отряде - взорвать рельсы, чтобы немецкой армии было тяжелее отступать. Вернувшись с операции, она застала товарищей уже готовыми возвращаться в Вильнюс, освобождённый в июле 1944 года, - пустой, сгоревший, разрушенный, но родной город. «Я жила надеждой, что мои близкие вернутся в Вильнюс, ведь кое-кто спасался», - вспоминала Фаня. Каждый день она ходила на вокзал, куда приходили поезда из Германии, и ждала родных. Позже она узнала, что её семья после депортации из гетто погибла в лагерях.

Фаня осталась в Вильнюсе. Вместе с другими евреями она навестила место массовых убийств в Понарах, где было уничтожено сто тысяч человек разных национальностей, и добилась установки памятника. Он был посвящён погибшим евреям, но советские власти через два года заменили его на мемориал, где упоминалась только смерть советских граждан. После обретения Литвой независимости Фаня с другими неравнодушными добилась того, чтобы на памятнике расстрелянным в Понарах написали, что здесь было убито семьдесят тысяч евреев, и не только нацистами, но и их местными пособниками. Фаня всегда открыто говорила о том, что в убийстве евреев активно участвовали литовцы, из-за чего периодически оказывалась в центре скандалов. Когда в 2017 году её наградили орденом за заслуги перед Литвой, некоторые выступали против. Ей припоминали расследование о нападении советских партизан на литовскую деревню Канюкай. Фаню вызывали по этому делу как свидетеля. Она утверждала, что вообще не участвовала в этой операции, но предполагала, что партизаны вступили в бой, потому что жители деревни поддерживали немцев.

Сейчас у Фани шесть внуков и семь правнуков. После выхода на пенсию она стала активно работать в общине, основала комитет бывших узников гетто и концлагерей и создала библиотеку в Вильнюсском институте идиша при Вильнюсском университете. Своими воспоминаниями Фаня охотно делится с молодёжью, посещающей Вильнюс по специальным программам, посвящённым памяти о Холокосте: «Я считаю своим долгом рассказывать. Чтобы люди знали правду и чтобы передавали это дальше и дальше».

В подготовке материала использовались: книги «Muses, Mistresses and Mates: Creative Collaborations in Literature, Art and Life» (Izabella Penier), «The Rights of the Child and the Changing Image of Childhood» (Philip E. Veerman), «Я пережила Освенцим» (Кристина Живульская), эссе «Stefania Wilczyńska - A Companion In Janusz Korczak’s Struggle» (Elżbieta Mazur, Grażyna Pawlak), фильм «Мы остались людьми» (Международная школа изучения Холокоста, Яд Вашем)

Бронзовые фигуры, словно тени, спускаются в яму - свою собственную могилу. На снегу дрожат от ветра несколько гвоздик. Внизу - обелиск в память о пяти тысячах евреев, убитых нацистами на этом месте 2 марта 1942 года. Парадокс истории: авторы мемориала "Яма" позже также подверглись репрессиям, при Сталине они были сосланы в трудовые лагеря.

В Беларуси историю Холокоста долгое время обходили стороной так же, как обходят стороной расположенный посреди жилого квартала заснеженный кратер. А вот 77-летняя минчанка Майя Левина-Крапина часто приходит к "Яме", чтобы отдать дань памяти своей матери, убитой в минском гетто.

Детство в гетто

Минское гетто было создано вскоре после оккупации города, в июле 1941 года. На территории площадью около двух квадратных километров было изолировано все еврейское население города, около 70 тысяч человек. Из 160 белорусских гетто минское было самым большим.

"Когда мы уходили из нашего дома, мать надела на нас и зимнюю, и летнюю одежду", - вспоминает Майя Левина-Крапина. Семью Левиных поселили в одну комнату. Дедушку, маму и четырнадцатилетнего брата каждый день выводили на работы. Дома оставалась бабушка с четырьмя внучками, среди которых была и шестилетняя Майя. В гетто не было магазинов. "Мы ели мацу и соль, которую взяли с собой из дома, - рассказывает она. - Летом варили суп из лебеды". Все должны были носить на груди и спине желтую "лату" - заплатку.

Смотреть видео 02:27

Воспоминания Майи Левиной-Крапиной

Во время первого погрома 7 ноября 1941 года погибло много людей. Семья Левиных спряталась в укрытии под полом, которое называли "малина". На следующий день жители гетто поняли, в чем состояла цель зачистки. 8 ноября прибыл первый поезд с евреями из Гамбурга, которых нужно было как-то расселить. Всего за время войны в минское гетто были доставлены более 26 тысяч евреев из Германии, Австрии и Чехии. Их всех называли "гамбургскими".

Систематическое уничтожение

"До войны в Беларуси проживали 940 тысяч евреев. Во время войны были убиты 800 тысяч", - говорит минский историк Кузьма Козак. К уничтожению нацисты, по его словам, подходили систематически. "С каждым погромом гетто все больше сужалось, улицы на окраине отходили обратно к городу", - рассказывает Майя Крапина. В октябре 1943 года минское гетто было окончательно ликвидировано, а Беларусь объявили зоной, свободной от евреев.

Среди тех немногих, кому удалось выжить, оказалась и Майя Крапина. Ее брат смог вывести из гетто группу детей. "Мы шли три или четыре дня, - рассказывает она. - Я уже не могла держаться на ногах, ребята несли меня по очереди на руках". Группа из сорока детей пришла в деревню Поречье, где был расположен партизанский отряд. Детей выходили жители белорусской деревни.

Освобожденная из Освенцима

Жертвами нацистов в Беларуси становились не только жители еврейского происхождения. Семья Александры Борисовой подверглась гонениям за связь в партизанами. Деревню Курино Витебской области, где они проживали, сожгли. Семью Александры Борисовой в товарном вагоне доставили в лагерь смерти Майданек, а затем - в Освенцим.

Смотреть видео 01:41

Воспоминания Александры Борисовой

В немецком концлагере семилетняя Саша все время болела. Мать прятала дочь на верхней полке нар, чтобы ее не забрали в больничный барак. Оттуда не возвращались. 27 января 1945 года, день освобождения концлагеря Освенцим, Александра Борисова считает своим вторым днем рождением. Но тени из прошлого не покидают ее до сих пор. "Лай овчарок, крики, плети, прожекторы и алармы, эти страшные сирены... Я все это помню", - говорит 76-летняя женщина с тихим голосом и грустным взглядом.

Забытая история

Cоветских исследователей история Холокоста не интересовала. "Было принято говорить о героях и врагах, но не о жертвах", - говорит Кузьма Козак. После распада СССР появились первые инициативы по изучению еврейского наследия в Беларуси. Среди них особое место занимает открывшаяся десять лет тому назад Историческая мастерская в Минске, соучредителем которой является Международный образовательный центр в Дортмунде. Она расположена в одном из домов на территории бывшего гетто, напротив Еврейского кладбища.

Контекст

В кабинете директора Мастерской Кузьмы Козака везде лежат книги - на полках, на столе и на стульях. "История изучения Холокоста у нас началась в то время, когда уже почти не осталось свидетелей. В архивах нет документов", - говорит он. Задача Мастерской - найти и записать истории жертв, а также позаботиться о сохранении памятных мест. Немногие знают, что в Беларуси находился один из крупнейших лагерей смерти на территоррии Европы. В Тростенце под Минском были уничтожены, по различным данным, от 60 до 200 тысяч человек. "Сейчас там лишь несколько скромных обелисков и городская свалка", - говорит Козак.

Благодаря содействию Исторической мастерской, Майе Левиной-Крапиной в 2008 году удалось издать автобиографию "Трижды рожденная". "После войны мы ненавидели немцев", - рассказывает она. Будучи ребенком, Крапина и предположить не могла, что в будущем именно в Германии врачи спасут ее от потери зрения. Когда она несколько лет тому назад рассказывала о своем детстве немецким школьникам, те плакали вместе с ней. "Мое отношение к немцам сильно изменилось", - говорит Майя Крапина. Но то, что произошло в гетто, ей не забыть никогда...

Воспоминания тех, кто пережил Холокост

Это очень … невыносимо страшная подборка личных воспоминаний людей, переживших Освенцим и Треблинку, спасшихся из Варшавского и Каунасского гетто, сумевших побороть в себе ненависть и страх и сохранить способность радоваться жизни. Это тяжело, но необходимо читать всем, чтобы знать и помнить, до какого ужаса могут дойти люди в страсти к уничтожению друг друга.

Сэм Ицкович, 1925, Макув, Польша Описывает газовые камеры в Освенциме.

Сначала они запускали туда всех женщин, а потом уже мужчин. Иногда оставалось 20 или 30 человек лишних, которые туда не помещались, так что детей они всегда оставляли на потом. И когда бункер уже заполнялся настолько, что больше людей уже не помешалось, не помещалось… они пускали детей ползти прямо по головам, просто заталкивали их внутрь, чтобы уместить всех. И тогда за ними захлопывалась дверь, толстая дверь, толщиной около шести дюймов… И потом изнутри слышался только громкий стон: “Шма…” (начало иудейского символа веры) и больше ничего. И это занимало от пяти до десяти минут.

Абрахам Бомба, 1913, Германия Рассказывает, как стриг волосы женщинам, которых затем отправляли в газовые камеры Треблинки.

«У нас были ножницы. Мы срезали у них пряди волос. Стригли их. Бросали их на пол, в сторону, и все это должно было занимать не больше двух минут. Даже меньше двух минут, по… потому что сзади была толпа женщин, ожидавших своей очереди. Вот как мы работали. Это было очень тяжело. Тяжело особенно потому, что кое-кто из парикмахеров, они узнавали в этой очереди своих близких, своих жен, матерей, даже бабушек. Только представьте себе: нам приходилось стричь им волосы, но нельзя было даже словом перемолвиться с ними, потому что разговаривать было запрещено. Стоило нам сказать им, что их ждет… ох… что через пять или семь минут их загонят в газовые камеры, как тут же началась бы паника, и всех их все равно убили бы».

Абрахам Левент, 1924, Варшава, Польша Рассказывает об условиях жизни в Варшавском гетто.

Голод в гетто был такой, что люди просто падали на улицах и умирали, маленькие дети попрошайничали и каждое утро, выходя из дома, ты видел покойников, накрытых газетами или какими-нибудь тряпками, которые прохожим удавалось найти, или тебе удавалось найти… люди увозили трупы на тележках, относили их на кладбище и хоронили в общих могилах. Каждый день тысячи и тысячи людей погибали от недоедания, потому что немцы просто не снабжали обитателей гетто продовольствием. Продуктов не было. Ты не мог пойти и купить что-нибудь поесть или получить паек. Ты был обречен. Если у тебя не было еды, тебя ждала голодная смерть, вот и все.

Шарлин Шифф, 1929, Горохов, Польша Рассказывает, как добывала пищу, чтобы выжить в лесах после своего побега из Гороховского гетто.

Я не знаю, но это поразительно, каким изобретательным ты становишься, когда ты голоден и окончательно доведен до отчаяния. Я никогда бы… даже когда я сама произношу это, я не могу поверить. Я ела червяков. Я ела жуков. Ела все, что только можно было положить в рот. И я не знаю, иногда я чувствовала себя ужасно. Там росли какие-то лесные грибы. Я уверена, что среди них были несъедобные, не знаю, ядовитые. Меня тошнило. С желудком творилось что-то кошмарное, но я все равно их ела, потому что мне необходимо было хоть что-нибудь жевать. Я пила воду из луж. Ела снег. Все, до чего только могла дотянуться. … И… ох… мне случалось есть дохлых крыс, да, я их ела.

Доротка (Дора) Гольдштейн Рот, 1932, Варшава, Польша Рассказывает, как женщин наказывали за побег заключенных из Штуттхофа.

И нас наказали, заставили простоять двенадцать часов голыми на холоде, а кроме того, они выбрали четверых или пятерых, я точно не помню, скольких женщин, и на глазах у остальных - нас всех выстроили в ряд, понимаете - они изнасиловали их, да так, что я никогда не читала о таком и не видела, ни в кино, ни по телевизору, хотя, казалось бы, у нас каких только ужасов не показывают по телевизору, все, что только угодно. И вот, смотреть, как немцы насилуют этих молодых женщин, и резиновыми дубинками, и… и моя мама, которая стояла рядом со мной, она взяла и закрыла мне глаза своей ладонью, чтобы я не видела, не увидела там половой акт в первый раз. Раньше я никогда в жизни не видела, как это происходит.

Фрици Вайс Фрицхаль, 1929, Ключарки, Чехословакия Рассказывает о том, как проходила процедура “селекции” в Освенцим.

Мы должны были показать, что у нас еще остались силы - чтобы работать или чтобы прожить еще один день. Я помню, как некоторые женщины, когда у них начинали снова отрастать волосы и в этих волосах была видна седина, и вот они шли и брали маленький кусочек угля из тех пузатых печей, которые были в бараках. И вот они брали этот уголь и подкрашивали им волосы, чтобы… чтобы выглядеть чуть-чуть помоложе. Я хочу сказать, что там, в тех условиях, седина у человека появлялась уже в восемнадцать или, может быть, девятнадцать лет. И вот мы бегали, бегали перед тем, кто должен был проводить эту “селекцию”, чтобы показать ему, что мы в состоянии прожить еще один день. Если у тебя была ссадина или прыщ, если ты бежал недостаточно быстро, если тому конкретному немцу, который проводил “селекцию”, почему-то не нравилось, как ты выглядишь, - они стояли там и показывали дубинкой направо или налево, когда мы пробегали перед ними. И ты никогда не знал, в какой шеренге оказался - хорошей или плохой. Одна из них отправлялась в газовые камеры, а другая возвращалась в лагерь, в бараки, чтобы прожить еще один день.

Лили Аппельбаум Малник, 1928, Антверпен, Бельгия Рассказывает о приеме новоприбывших в Освенцим.

И они сказали: “С этой минуты вы не должны отзываться на свое имя. Отныне вашим именем будет ваш номер”. И я была совершенно сбита этим с толку, подавлена, упала духом; я почувствовала себя так, словно я больше не человек. Потом они обрили нам головы, и это было так стыдно. И еще когда они приказали нам раздеться и помыться, это было… они обращались с нами так, будто мы были животными. Эти мужчины ходили вокруг, смеялись и глазели на нас… только представьте себе молодую девушку в таком возрасте, которая еще никогда не раздевалась на глазах у кого-то, на глазах у мужчины, и которая должна была стоять там совсем голой… мне хотелось провалиться сквозь землю.

Мартин Шпетт, 1928, Тарнов, Польша. Описывает расправу над евреями в Тарнове.

Я… весь день я подглядывал через щели между досками дранки. Отец говорил мне, чтобы я не смотрел, но как бы там ни было, я был ребенком, и любопытство было сильнее. И… ох, с крыши открывался вид на кладбище, и фургоны с телами… с мертвыми телами приезжали туда. И группы… они приводили туда группы евреев, которые должны были рыть котлованы, и тела сваливали туда, а потом тех, кто рыл котлован, их тоже расстреливали, и следующие, кого приводили на их место, сталкивали их трупы в этот котлован и сверху… сверху их заливали известкой, а следующая группа засыпала этот котлован и копала новый. Они приводили туда… они приводили туда беременных женщин и даже не тратили на них пули. Их закалывали штыками. Крики матерей, у которых они… у которых они вырывали из рук детей. И крики этих детей я слышу до сих пор.

Мисо (Михаэль) Вогель, 1923, Яцовце, Чехословакия. Рассказывает о крематориях в Биркенау.

Но сам лагерь - это действительно была настоящая фабрика смерти. В Биркенау было четыре крематория, две газовые камеры, два… два крематория по одну сторону железной дороги, две газовые камеры и два крематория по другую сторону. И рельсы подходили прямо туда, к крематориям. И весь лагерь видел. Вы видели пламя - не только дым - вы видели языки пламени, которые вырывались из труб. Ну конечно, когда они сжигали “мусульман” - так называли тех, от кого остались одни скелеты, - тогда шел только дым. Но когда горели люди, в которых еще оставалось немного жира, то из труб вырывалось пламя.

Пэт Линч, США. Медсестра. Рассказывает о том, в каком состоянии были оставшиеся в живых заключенные во время освобождения лагеря.

Они были крайне истощены. Я не могла поднять ни одного из них. Я пыталась, но если бы мне удалось приподнять их, у них могла порваться кожа. Так что передвигать их нужно было очень, очень осторожно. Их кожа была ужасно тонкой. И вот я звала… ох, нужно было как минимум три человека, чтобы один… один держал голову, другой ноги, и мы очень осторожно поднимали их и выносили за ворота и дальше, подальше от этого места. … И мы не могли делать им уколы [подкожные инъекции] потому что не было места, куда ввести иглу. У них совсем не было кожи… не было мышц, только кожа и кости. Им просто некуда было сделать укол.

Ирена Хизме, 1937, Теплице-Шанов, Чехословакия. Описание медицинских экспериментов в Освенциме.

Еще я вспоминаю, как однажды в кабинете врача у меня брали кровь, и это было очень больно, так как они брали кровь с левой стороны моей шеи. Это так странно вспоминать сейчас. Они также брали у меня кровь из пальца, но это было не так больно. Еще я вспоминаю, что мне приходилось долго сидеть в ожидании измерения, взвешивания или рентгеноскопии. Еще я вспоминаю рентгеноскопию. И уколы. Я помню уколы. После этого я заболела. Поэтому меня отправили в эту больницу Я помню, что меня лихорадило, потому что я знаю, что у меня часто измеряли температуру, кто-то делал это. Я действительно возненавидела врачей Мне было страшно. Я очень боялась врачей – и до сих пор боюсь. Они были кошмарны. Я не могу идти в больницу и просто не могу позволить себе заболеть.

Рут Мейеровиц, 1929, Франкфурт, Германия. Описывает свои воспоминания о крематориях Освенцима.

Крематорий был всего в нескольких минутах ходьбы. Трубы было видно от… ох, их было видно отовсюду, где бы мы ни были, и, конечно, мы слышали запах… сперва запах газа, когда он выходил… когда его выпускали из газовых камер, а потом, потом мы слышали запах горящих тел, горящей человеческой плоти. А потом они чистили решетки печей, и мы слышали этот скрип… это тот самый звук, который раздается, когда вы достаете противень из своей духовки, только гораздо… это было гораздо громче, так что мы все время слышали его, даже из бараков. И… ох, и когда я чищу духовку у себя дома, я и по сей день всегда вспоминаю тот звук – скрип решеток крематория.

Бригитте Фридманн Альтман, 1924, Мемель, Литва. Рассказывает об облаве на детей в Каунасском гетто в марте 1944 года.

Эти грузовики не предвещали ничего хорошего, особенно для маленькой девочки. Потому что к тому времени в гетто уже почти не осталось детей. Бабушка в панике засунула малышку в кровать, которая была одна на троих, а сверху накидала все одеяла и покрывала. Ну, то есть на самом деле она пыталась сделать так, чтобы все это выглядело просто как застеленная кровать. … Немцы все втроем принялись обыскивать комнату, и почти сразу же сдернули белье с кровати и обнаружили малышку. И вытащили ее оттуда. Когда они убедились, что в комнате больше никто не прячется и искать больше нечего, они потащили ее на улицу, к своему грузовику. А бабушка… бабушка выскочила, выскочила за ними… упала, упала на… бросилась на колени, просила, умоляла, кричала и плакала, побежала за ними на мостовую, к грузовику, а там какой-то солдат ударил ее своим ружьем или дубинкой, и она упала на землю, упала посреди улицы. Грузовик дал газ, а она осталась лежать. Они забрали нашу девочку, а в грузовике были другие дети. Я видела это из окна. И после того, как я увидела это, мне хотелось закрыть глаза и больше уже не видеть ничего».

Барт Стерн, 1926, Венгрия Рассказывает, как ему удалось уцелеть и дождаться освобождения Освенцима.

А выжить мне удалось просто чудом. Там была… в передней части каждого барака была такая небольшая будка, отдельное помещение для “блокальтесте”, а “блокальтесте” - это значит начальник, старший по бараку, и вот в этих кабинах лежали хлебные ящики. Хлеб доставляли… его приносили в таком ящике, закрытом на замок, чтобы никто не мог до него добраться. У одного ящика дверца, петля была сорвана, и я спрятался в этом ящике, перевернутом вверх дном. И тут идут обыскивать, и он даже пнул мой ящик ногой, но, к счастью, тот сдвинулся. Я был таким тощим, что он сдвинулся. Я видел его… и я был уверен, что мне конец. Вот так я остался в живых. Но когда они уже ушли, когда немцы ушли, примерно через час, их след простыл, и я хотел вернуться обратно в бараки, но поляки и украинцы, которых не увели на марш смерти, они не впустили меня. И тогда я стал прятаться в груде мертвых тел, потому что в последнюю неделю крематорий уже не работал и трупы просто громоздились один на другом, все выше и выше…Так мне посчастливилось уцелеть.

Томаш (Тойви) Блатт, 1927, Избица, Польша Рассказывает про газовые камеры.

Я уверен, что, когда они попадали в газовые камеры, они не понимали этого. И когда газ только начинал идти, вероятно, они не… не сознавали, что с ними происходит. После того, как я заканчивал стричь им волосы, нам приказывали выйти, и… ох, еще по дороге обратно в мой… в лагерь, где были наши бараки, я уже слышал шум мотора, газового мотора, который работал с таким высоким… Вы понимаете, звук газового мотора, и потом крик. Они начинали… Они начинали кричать, очень громко, вот так: “Аааах…” - очень громко, даже громче, чем шумел мотор. У них там был мощный мотор. Потом, минут через 15, крик становился тише… тише и наконец умолкал.

Йозеф Майер, Лейпциг, Германия. Рассказывает о том, как вел себя во время Нюрнбергского процесса бывший комендант Освенцима Рудольф Гёсс.

Он ничего не чувствовал. Он называл это трудной обязанностью. Никакого удовольствия от этого он не получал. Удовольствия он не испытывал. Я спросил: “Разве вы не забавлялись, делая это?” Я хотел испытать его, проверить, не садист ли он. Но он не был садистом. Он был абсолютно нормален. Он выполнял свой долг. Я действительно верю, что он выполнял свой долг. Он делал это… полагая, что он выполняет свой долг. Он считал это своим долгом, и он закрывал глаза на ненормальность тех поступков, которые совершал; на ту пропасть, немыслимую пропасть, в которую должно опуститься человеческое существо, чтобы выполнять такого рода обязанности. Против которых нормальный человек, по-моему, взбунтовался бы. Скорее сам умер бы, чем совершил такое. Использованы материалы с сайта «Энциклопедия Холокоста» – http://www.ushmm.org/ru/holocaust-encyclopedia

Хотите получать одну интересную непрочитанную статью в день?