Боннэр елена георгиевна биография карьера личная жизнь. Елена боннэр и капустный пирог для андрея сахарова. Почему Дмитрию Сахарову было стыдно за своего отца

На 89-м году жизни после тяжелой болезни в Бостоне (США) скончалась известная правозащитница Елена Георгиевна Боннэр, дочь Геворка Саркисовича Алиханяна, первого секретаря ЦК Компартии Армении (1920-1921 гг.), вдова академика Андрея Дмитриевича Сахарова.

15 февраля 1923 года в семье Левона Саркисовича Кочаряна и Руфи Григорьевны Боннэр в старом туркменском городе Мерве (Мары) родилась дочь Елена. Когда ей исполнился годик, отца не стало.

Елена Боннэр:

«Из родных моего кровного отца Кочаряна Левона Саркисовича я знала только его мать, мою бабушку Герцелию Андреевну Тонунц. Ее сестру Елену, которая нянчила меня в младенчестве, и деда я не помню. Они жили в городе Шуше, но бежали в Туркестан из Нагорного Карабаха, когда там резали армян».

Руфь с дочкой перебрались в Читу. Там она с Геворком Алиханяном и встретилась. Геворка в Читу перевели после его серьезных расхождений во взглядах с Зиновьевым, главным коммунистом Ленинграда. Вскоре там к власти пришел Киров, друг Алиханяна по Закавказью, и Геворк с Руфью уехали в Ленинград. Чуть позже туда перебрались и Люся (так звали Елену в кругу семьи) с бабушкой Татьяной Матвеевной.

Елена Боннэр:

«Семью своего папы Геворка Саркисовича я не знала. И его родственники не знали, что я не родная его дочь. Он просил маму никогда им этого не говорить».

В 1927 году у Алиханянов родился сын Игорь. Вскоре глава семейства становится секретарем Володарского райкома партии. Через четыре года Исполком Коминтерна приглашает Геворка Алиханяна в Москву. В 37-м родителей Люси арестовали.

Елена Боннэр:

«В марте 1938 года передачу папе не взяли… Через полтора года от мамы пришло письмо. Обратный адрес: «АЛЖИР». Это не география, а аббревиатура – Акмолинский лагерь жен изменников родины. Мамины письма: «Хорошо учись», «Помогай бабушке», «Будь примерной комсомолкой», «Заботься об Егорке». Ни слова о моей любви».

Отца, заведующего отделом Исполкома Коминтерна, расстреляли в феврале 1938-го, мать провела восемь лет на каторге и девять в ссылке.

В 14 лет Люся осталась одна с братом Егором. Они переехали к бабушке в Ленинград. Там Елена окончила школу. Поступила на факультет журналистики. Дальше приемная комиссия ее не пропустила: родители – изменники родины. Не обиделась. Пошла на факультет русского языка и литературы в Герценовский пединститут.

В первые же дни войны Елена Боннэр, 18-летняя студентка-филолог, записалась на фронт. Медсестра в военно-санитарном поезде, старшая медсестра, замначальника медсанчасти отдельного саперного батальона, лейтенант медслужбы. На фронте была ранена и контужена: в вагон санитарного поезда, в котором она ехала, попала бомба. Результат – зрение правым глазом практически утеряно, в левом – прогрессирующая слепота. Отсюда эти ее очки, в которых глаза кажутся огромными.

Ее жених, поэт Всеволод Багрицкий, ушел на фронт в декабре 1941 года. А брата Егорку эвакуировали из Ленинграда со школьным интернатом. Оттуда забрали на «трудовой фронт».

Елена Боннэр:

«Севка погиб 26 февраля 1942 года. Деревня Мясной бор, около Любани, «Любань, Любань – любовь моя…» Как я тогда не сломалась?.. Егора нашла я в Омске на большом заводе – слесарь самого последнего разряда. Маленький, сморщенный старичок, дистрофик. Чудом выживший в какой-то больнице, где валялся с дизентерией».

В конце мая 1942 года умерла в блокадном Ленинграде бабушка.

После войны Елена поступает в Первый Ленинградский медицинский институт. Однако ее оттуда исключают: заняла не ту позицию, когда широко обсуждалось нашумевшее «дело врачей». Восстановилась в институте после смерти Сталина. Вышла замуж Елена за однокурсника Ивана Семенова, родила от него дочь Татьяну (1950) и сына Алексея (1956). С их отцом разошлась в 1965 году. Бывший муж остался в Ленинграде, сама с детьми перебралась в Москву, где вступает в ряды КПСС.

Елена Боннэр:

«Я вообще из категории счастливых женщин, у меня было в жизни три любви, и все при мне так и остались: Севку люблю, Ивана люблю и Андрея люблю. Ну что Сева… Был мальчик, остался без папы, папа умер в 1934 году. Остался без мамы, маму арестовали в августе 1937 года. Я оказалась у них во время обыска, а обыск шел целую ночь».

В 60-е годы в СССР зарождается правозащитное движение, названное потом диссидентским. На пикетируемом суде над правозащитниками Елена Боннэр встречает «мятежного» академика Андрея Сахарова. Общие интересы, сближая их все больше и больше, перерастают в любовь… В августе 1971-го они, наконец, объяснились.

Расписались 7 января 1972 года в одном из районных загсов Москвы в присутствии не только своих свидетелей и Татьяны, дочери Елены Боннэр, но и полудюжины соглядатаев из КГБ. Произошло это спустя два дня после суда над «антисоветчиком» писателем Владимиром Буковским, в защиту которого они активно выступали. В том же году Елена Георгиевна, потрясенная лавиной политических репрессий против инакомыслящих, вышла из рядов КПСС.

Тогда власть стала оказывать давление на семью Боннэр: дочь попросили с факультета журналистики МГУ (якобы та не по специальности работает), ее мужу Ефрему Янкелевичу не дали поступить в аспирантуру. Алеше, сыну Боннэр, пришлось перейти из математической школы в обычную: он принципиально отказался вступать в комсомол. Позже юношу завалили на вступительных экзаменах в МГУ, и он вынужден был поступить в педагогический…

В 1975 году Андрею Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира. Что и говорить, ему не позволили выехать из страны для получения престижной награды. Незадолго до этого с большими сложностями Елену Боннэр «выпустили» в Италию, где ей сделали операцию. Оттуда она едет в Осло, получает премию от имени мужа и зачитывает его вошедшую в историю речь.

В 1979 году Сахаров и Боннэр после ввода советских войск в Афганистан заявляют громкий протест против вторжения. Власти лишают Андрея Дмитриевича звания трижды Героя Социалистического Труда, лауреата Сталинской и Ленинской премий и наказывают супружескую чету долгосрочной ссылкой в город Горький.

Здоровье Елены Георгиевны было подорвано. Но она понимала, что ложиться в советскую больницу ей категорически противопоказано: живой оттуда ее не выпустят. К тому времени с «великодушного» позволения властей ее дети успели перебраться в США, в Бостон. Увидеться с ними и получить достойное лечение удается только после голодовок, объявленных Сахаровым и Боннэр. Ужасы принудительного кормления они в полной мере испытали на себе.

В 1986 году горьковские «сидельцы» были приглашены Горбачевым в Москву: подключиться к процессу перестройки.

Елена Боннэр:

«И вот наше возвращение в Москву. В июне 1987 года Таня привезла маму из США, где она жила семь лет. В декабре мамы не стало. Всего шесть месяцев мы были вместе. Почему так быстро она угасла? Может, не следовало ей возвращаться? Непереносима была разлука с внуками и правнуками?.. И ответить на них я не смогу никогда… Умерла мама, и образовалась такая пустота, что казалось, разорвется сердце. Мне все время хотелось с ней говорить, что-то объяснить, спросить, вспоминать. Вдруг оказалось, что не хватило прошедшей жизни…

На кладбище ели стояли под снегом, и снежок такой тихий, мягкий падает. Там как будто и холодно не было. Андрей тихо сказал: «Ты меня любила, и я тебя любил». Я поразилась – это он впервые сказал маме «ты».

В 1987 году Андрей Сахаров и Елена Боннэр приняли активнейшее участие в создании правозащитных обществ «Мемориал» и «Московская трибуна». Через два года Сахаров становится депутатом и активно выступает на 1-м Съезде народных депутатов. Супруги горячо и самозабвенно отстаивали право народа Карабаха на самоопределение, ездили в героический край и с самых высоких трибун требовали прекращения грубых нарушений прав человека, чинимых Азербайджаном в Нагорном Карабахе.

На одной из встреч в Степанакерте с участием армян и азербайджанцев Елена Боннэр сказала (незадолго до этой встречи мальчики 10-12 лет пытали электрическим током в больнице своего сверстника другой национальности, и тот, не выдержав боли, выпрыгнул в окно):

«Я хочу, чтобы не было неясностей, сказать, кто я. Я жена академика Сахарова. Моя мать – еврейка, отец – армянин… Я не знаю, кто истинная жертва в этой истории – тот, кого пытали, или те, кто пытал. Ужасно, что межнациональная ненависть переходит к детям и уродует их души».

В Андрее Сахарове Елена Боннэр нашла не только опору, но и отеческую заботу. Опорой себе она всегда была сама. И не только себе. Главное, что в любви к ней Сахаров шел до конца. Между ними была взаимная преданность. Сахаров говорил своей жене «ты - это я». И готов был пожертвовать всем ради нее и ее семьи.

Андрей Сахаров ушел из жизни. Теперь Елена Георгиевна жила на два дома – Москва и Бостон.

В связи со смертью Елены Боннэр члены семьи распространили сообщение:

«С глубокой скорбью мы сообщаем о том, что наша мама Елена Георгиевна Боннэр скончалась сегодня, 18 июня 2011 г. в 1.55 дня. Согласно ее желанию, ее тело будет кремировано, а урна с прахом захоронена на Востряковском кладбище в Москве, вместе с ее мужем, матерью и братом. Вместо цветов вы можете сделать пожертвование в мамину память в Фонд Андрея Сахарова».

В заявлении американского госдепартамента Елена Боннэр именуется «невероятным борцом за права человека».

Председатель Еврокомиссии Жозе Мануэл Баррозу так откликнулся на эту утрату: «Я хочу отдать должное мужеству, которое она демонстрировала при отстаивании основных свобод и человеческого достоинства, которые насущны для людей во всем мире».

Со своей стороны глава Европарламента Ежи Бузек назвал Боннэр «одним из самых вдохновляющих и преданных защитников прав человека».

Выразил соболезнование родным и близким покойной и президент России Дмитрий Медведев: «Елена Георгиевна – выдающийся общественный деятель, она внесла значительный вклад в общественную жизнь нашей страны за последние десятилетия». А текст телеграммы президента Нагорно-Карабахской Республики Бако Саакяна заканчивается словами: «Мы всегда будем помнить светлый образ Елены Георгиевны».

Гамлет Мирзоян

Пять лет назад, летом 2011 года, ушла из жизни легендарная диссидентка Елена (Лусик) БОННЭР, супруга великого ученого Андрея Сахарова. Ее отец и отчим были армяне – Левон Кочаров и Геворк Алиханов, она никогда не таила своего армянско-еврейского происхождения.

Предлагаем отрывок из книг Зория Балаяна “Уроки Спитака” и “Карабахский дневник”, в которых он вспоминает о пребывании супругов в Армении, их отношении к Карабахскому конфликту, а также отрывки из книги воспоминаний ученого “Горький, Москва, далее везде”. Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич прожили вместе 18 лет - они были неразлучны. Неразлучная пара мужественных и честных людей...

Зорий Балаян

ВЕРТОЛЕТ ЛЕТИТ В СПИТАК

За пять дней до землетрясения в газете “Гракан терт” я опубликовал на целую полосу очерк об академике А.Д.Сахарове. Впервые я встретился с “отцом советской водородной бомбы” в 1970 году. Приехал к Сахарову с Камчатки, где я тогда работал врачом. Не собираюсь, конечно, пересказывать содержание очерка, но и упомянул о нем не все. Не раз встречался с академиком. Был у него уже на новой квартире летом восемьдесят восьмого. Звонил много раз. Звонил он мне, звонила жена его Е.Г.Боннэр. Время было более чем горячее. Все обещал, что приедет в Ереван. Но потом твердо сказал, что до Нового года никак не получится. Намечается поездка за рубеж. И вдруг звонок из Москвы Галины Старовойтовой: “Вместе с Сахаровым вылетаем в Баку. Оттуда намерены приехать не только в Ереван, но и Карабах”.

Три дня я путешествовал с академиком. Побывал и в Карабахе. Летали в зону бедствия. Я вел вечера встречи Сахарова и его соратников с беженцами из Азербайджана в Ереване и Степанакерте. Но сейчас хотелось бы вкратце рассказать лишь о поездке в Спитак.

В десять утра Як-40 вылетел из Степанакерта и взял курс на Ленинакан. Там нас уже ждали машины, отправленные из Академии наук республики. На машинах должны были из Ленинакана доехать до Спитака, посетить несколько сел и вернуться вечером в Ереван. За маршрут, так вышло, отвечал я. Одно четко усвоил: “Кровь из носу - на следующий день Сахаров должен быть в Москве. Вечером у него там важная встреча”. Через тридцать минут летчики пригласили меня в кабину и передали, прямо скажем, дурную весть: “Ленинакан не принимает. Перевал закрыт”.

Это плохо, - сказал Андрей Дмитриевич, когда я сообщил ему и его спутникам о закрытом перевале. Переживала и Галя, у которой были назначены встречи в Москве.

Дело в том, что никак нельзя мне вернуться, не побывав в районе, пострадавшем от землетрясения. И в Москве меня ждут завтра.

Что-нибудь придумаем, - повторил я.

За долгие годы пребывания на Камчатке я по запаху воздуха научился предугадывать погоду. И по свежему запаху снега, запорошившего аэропорт “Эребуни”, я знал, что к вечеру нагрянет пурга. Но до вечера еще далеко. Сиротливо ежились у Як-40 Сахаров и пятеро, как говорится, сопровождающих его лиц. Никто, разумеется, нас не встретил, кроме начальника отдела перевозок “Эребуни”. Ибо те, кто должны были встретить, уже были в Ленинакане. Вдруг я заметил, как в ста метрах от нас группа людей возится у вертолета.

Эврика! - закричал я.

Что-то придумал уже? - не без иронии спросил академик.

Андрей Дмитриевич! Спросите меня: “Что это там за вертолет? Куда он собирается?”

Что это там за вертолет? Куда он собирается? - поддержал игру академик, ежась от холодного ветра.

Вертолет этот летит в Спитак. Он везет в два села груз. Продовольствие. Промтовары. И без задержек вернется в Ереван. Если не верите, пойдемте спросим.

Гурьбой направились к вертолету, который, судя по всему, вот-вот уже должен был подняться в воздух. Дошли мы к дающему команды грузчикам молодому пилоту, близкому мне человеку, если не сказать, приятелю. Степе Никогосяну. Попросил Андрея Дмитриевича повторить вопрос, который он давеча задавал мне. Каково же было его удивление, когда Степан слово в слово повторил “мой” ответ.

Сговорились, - сказал академик.

Сговорились, - поддержали его Елена Георгиевна и Галя.

Не сговорились, а рассчитал. Ленинакан закрыт. Значит, остается один маршрут - трасса, проходящая между четырехглавой горой Арагац и одноглавой Ара. Трасса эта ведет в Спитак. Раз вертолет берет груз, значит везут его в ближайшие села, ибо в Спитак все и вся везут в основном машинами и даже по железной дороге. Тут куда важнее другое. Как нам стать пассажирами? По инструкции не положено.

Ты же обещал что-то придумать?

А я уже придумал. Мы сейчас составим список в двух экземплярах. Один оставим начальнику отдела перевозок, предварительно показав ему наши билеты до Ленинакана, другой список оставим, как это положено, на борту. Маршрут мы не нарушим. В чем-то даже поможем пилотам. По крайней мере поможем разгружаться.

Как все это называется? - спросила Боннэр.

Все это называется перестро

йка. Согласен ли со мной командир корабля? - спросил я.

Согласен, - сказал командир.

Согласен, - повторил второй пилот Самвел Манвелян.

Согласен, - повторил товарищам бортмеханик Ашот Бабаян.

Вскоре мы устроились среди ящиков и мешков. И после громкого “От винта!” поднялись в воздух.

Никого возле вертолета не было, когда послышалось привычное “От винта”. Винты медленно набирали обороты. Ветер от них разгонял по полю пустые коробки, бумаги, снежную пыль. Я вспомнил молодую мать десятерых детей. В ушах прозвучали слова ее проклятия. И потерял сознание. Впервые со мной случилось такое. Потом мне сказали, что привела меня в чувство Елена Георгиевна.

Мне было плохо. Что же это такое? Ведь получается, что виноваты люди, которые от доброго сердца оказывают помощь. Виноваты потерявшие родных и близких. Оставшиеся без крова. Решившиеся остаться в селе, хотя им предлагали на время выехать, устроиться в пансионатах, в домах отдыха, пока восстановят село. Но они остались. И вдруг такое. Успокоил меня академик Сахаров. Он по-своему оправдал их: “Они-то потом поделятся между собой с тем, что растащили по домам. Их обозленными сделала не столько стихия, сколько неорганизованность. А неорганизованность куда страшнее, чем мародерство”.

Понимаю, тяжело всем: и государству, и народу, и живым, и мертвым. Похоронить десятки тысяч мертвых - это же надо пережить. Отправить сто пятьдесят тысяч школьников и их родителей за пределы республики - это же надо организовать. Приютить шестьсот тысяч оставшихся без крова - это же нелегко. Но создается такое впечатление, что в пятидесяти восьми полностью погибших селах не осталось вообще людей, что в трехсот сорока двух полуразрушенных селах жители спокойно ночуют в полуразрушенных домах. Вот на первых порах и не вспоминали о них. Самое удивительное, что помощь действительно оказывается. Помощь реальная. Только прав Сахаров, не хватает организованности. По одному, всего лишь по одному толковому человеку на каждое село - и все было бы в порядке. Не так уж много людей осталось в деревнях. Можно составить список. Нужно знать конкретно, в чем нуждается не только в целом село, но и конкретно та или иная семья, тот или иной человек. Можно заказать все, что нужно. Благо, все что нужно, имеется на складах в Ереване, в десятках других городов. Была бы организованность четкая, глядишь, и разговоров было бы меньше вокруг проблемы распределения.

Вертолет приземлился на небольшой открытой площадке Спитака, обрамленной руинами. Пустырь, по-видимому, служил в качестве спортивной площадки для школы до седьмого декабря. Там, наверное, за девяносто семь дней до землетрясения, первого сентября были выстроены первоклассники на свою первую линейку. Да, рядом с пустырем была школа. В развалинах мы насчитали более ста школьных портфелей. Пионерские галстуки, книги, тетради. Андрей Дмитриевич нагнулся и поднял тоненькую синюю тетрадь. Дрожащими руками стал листать ее. Тетрадь по математике. Неровным почерком выведены слова и цифры и оценка красными чернилами “5”. Академик платком вытер слезы, предварительно приподняв очки.

Придет время, и локти будем кусать, - сказала Елена Георгиевна. - Так было после войны. Тут бы группе студентов из Еревана собрать все эти вещи, систематизировать. Потом ведь понадобится для музея. Нам надо уже сейчас подумать об уроках Спитака для будущих поколений.

К нам подошел человек лет тридцати. Разговорились. Узнали, что его сынишка погиб в этой самой школе. Почти все дети погибли, сказал он. Пригласил к себе в палатку, где устроились оставшиеся в живых члены семьи. Находились мы, как тут принято говорить, по другую сторону моста, который делит Спитак на две части. Здесь много частных домов. И у многих дети погибли в школах и дошкольных учреждениях. К нам навстречу шел мужчина небольшого роста, завидя которого наш спутник сказал: “При этом человеке я молчу. У него погибли трое детей и жена. И теперь часто можно видеть, как идет он от своего разрушенного дома к разрушенной школе. По той самой дороге, по которой ходили наши дети”.

Сахаров снова снял очки. Вытер платком глаза.

“ПОЧЕМУ ВЫ НЕНАВИДИТЕ АЗЕРБАЙДЖАНСКИЙ НАРОД, ЕЛЕНА ГЕОРГИЕВНА?”

Двадцать первое мая 1991 года. День рождения Андрея Дмитриевича Сахарова. Семьдесят лет. В Москву на Первый международный Сахаровский конгресс съехались делегации со всех континентов. Вступительное слово произнесла Елена Боннэр. В президиуме, кроме известных всему миру ученых и общественных деятелей из-за рубежа, - президент СССР М.Горбачев. Вечером я поехал к Елене Георгиевне на улицу Чкалова. Ехал и вспоминал ее слова, сказанные в битком набитом зале. Тогда я не знал, что они были переданы миру в прямом эфире. Она говорила о зверствах в Геташене и Мартунашене, о пожарищах в Гадрутском районе и Бердадзорском подрайоне. О депортации двадцати четырех армянских сел. Словом, о массовых нарушениях прав человека и в первую очередь о праве на жизнь. Слово ее прогремело как бомба, особенно если учесть, что звучало оно средь бела дня на весь мир.

Елена Георгиевна выглядела уставшей. Дома было много народу. Разноликие, разноязыкие. Пар от кофе, дым от сигарет, гул, гомон. Улучив момент, я сказал Елене Георгиевне, которую я, как и другие ее друзья и близкие знакомые, зову просто Люсей, что должен завтра же вернуться домой, ибо там положение становится совершенно критическим.

С нами воюет не Азербайджан, а Советская армия.

Неужели ты не понимаешь, что с завтрашнего дня пойдут заседания по секциям. А ты включен в комиссию по массовым нарушениям прав человека, которую возглавляет баронесса Керолайн Кокс. И ты там должен выступить.

Да пойми, Люся, все это для нас сейчас не так уж важно. Когда воюют Армения и Азербайджан - это война. Но когда с нами воюет Советская армия с боевыми генералами, боевыми вертолетами, танками, бронетехникой, регулярными частями, это уже результат преступной нашей политики.

Политика делается в Москве. Я тебя должна огорчить.

Все намного сложнее, чем ты думаешь. Сегодня во время перерыва, до начала концерта, я давала чай в президиуме, в том числе Горбачеву и Раисе Максимовне. Лицо президента было багровым. Я понимала, что причиной тому мои слова о последних событиях в Карабахе. Во время чая я рассказала историю, которую ты накануне по телефону мне поведал. О судьбе матери троих детей, да еще и беременной на девятом месяце. И все всматривалась в лица Горбачева и Раисы Максимовны. Когда я сказала, что на глазах у беременной женщины, троих детей и советских солдат азербайджанские омоновцы зверски убили ее мужа Анушавана Григоряна, а затем четыре дня не давали его похоронить, Горбачев изменился в лице. А вот супруга его продолжала пить чай. Откусила пирожное и спокойно так спросила: “Почему вы ненавидите азербайджанский народ, Елена Георгиевна?” Такая вот реакция на трагедию людскую.

Я от неожиданности поперхнулась. Напомнила им о нашей поездке с Андрюшей в Баку, где Везиров говорил, что земли без крови не дают. Короче, завтра с утра давай прямиком из гостиницы в Хаммеровский центр. Там будет заседать комиссия Кокс.

Андрей САХАРОВ

“ЗЕМЛЮ НЕ ДАРЯТ. ЕЕ ЗАВОЕВЫВАЮТ”

В Москве к нам пришла группа ученых, имея на руках проект разрешения армяно-азербайджанского конфликта. Это, конечно, сильно сказано, но действительно у них были интересные, хотя и далеко не бесспорные идеи. Они - это три сотрудника Института востоковедения (Андрей Зубов и еще двое, фамилии которых я не помню). Вместе с ними пришла Галина Старовойтова, сотрудница Института этнографии, давно интересующаяся межнациональными проблемами. Зубов, развернув карту, изложил суть плана.

Первый этап: проведение референдума в районах Азербайджана с высоким процентом армянского населения и в районах Армении с высоким процентом азербайджанского населения. Предмет референдума: должен ли ваш район (в отдельных случаях сельсовет) перейти к другой республике или остаться в пределах данной республики. Авторы проекта предполагали, что примерно равные территории с примерно равным населением должны будут перейти в подчинение Армении из Азербайджана и в подчинение Азербайджану из Армении. Они предполагали также, что уже само объявление этого проекта и обсуждение его деталей повернет умы людей от конфронтации к диалогу и что в дальнейшем создадутся условия для более спокойных межнациональных отношений. При этом они считали необходимым на промежуточных этапах присутствие в неспокойных районах специальных войск для предупреждения вспышек насилия. От Азербайджана к Армении, по их прикидкам, должны бы, в частности, отойти область Нагорного Карабаха, за исключением Шушинского района, населенного азербайджанцами, и населенный преимущественно армянами Шаумяновский район. Мне проект показался интересным, заслуживающим обсуждения. На другой день я позвонил А.Н.Яковлеву, сказал о том, что мне принесли проект, и попросил о встрече для его обсуждения. Встреча состоялась через несколько часов в тот же день в кабинете Яковлева. Я за вечер накануне подготовил краткое резюме достаточно пухлого и наукообразного текста проекта трех авторов. Именно мое резюме я первым делом дал прочитать Яковлеву. Он сказал, что как материал для обсуждения документ интересен, но безусловно при нынешних крайне напряженных национальных отношениях совершенно неосуществим. “Вам было бы полезно съездить в Баку и Ереван, посмотреть на обстановку на месте...” В это время зазвонил телефон. Яковлев взял трубку и попросил меня выйти к секретарю. Через 10-15 минут он попросил меня вернуться в кабинет и сказал, что говорил с Михаилом Сергеевичем - тот так же, как и он, считает, что сейчас невозможны какие-либо территориальные изменения. Михаил Сергеевич независимо от него высказал мысль, что будет полезно, если я съезжу в Баку и Ереван. Я сказал, что я хотел бы в качестве члена делегации иметь мою жену, остальные фамилии я согласую. Если нам будут оформлены командировки, мы могли бы выехать очень быстро.

В состав группы, которой предстояла поездка в Азербайджан и Армению, вошли Андрей Зубов, Галина Старовойтова и Леонид Баткин от “Трибуны”, Люся и я. Встреча с Яковлевым состоялась в понедельник. Во вторник мы оформили командировки и получили билеты в кассе ЦК и уже вечером в тот же день (или, может, все же на следующий?) вылетели в Баку.

Нас поселили почти единственными постояльцами в большой, явно привилегированной гостинице. Ужинали мы в заново отделанном, сверкающем золотом зале (там же происходили и последующие трапезы, все бесплатно - за счет академии). На другой день - встреча с представителями академии, научной общественностью и интеллигенцией. Она произвела на нас гнетущее впечатление. Один за другим выступали академики и писатели, многословно говорили то сентиментально, то агрессивно - о дружбе народов и ее ценности, о том, что никакой проблемы Нагорного Карабаха не существует, а есть исконная азербайджанская территория, проблему выдумали Аганбегян и Балаян и подхватили экстремисты, теперь, после июльского заседания Президиума Верховного Совета, все прошлые ошибки исправлены и для полного спокойствия нужно только посадить Погосяна (нового первого секретаря областного комитета КПСС Нагорного Карабаха). Собравшиеся не хотели слушать Баткина и Зубова, рассказывавшего о проекте референдума, перебивали. Особенно агрессивно вел себя академик Буниятов как в своем собственном выступлении, так и во время выступлений Баткина и Зубова. (Буниятов - историк, участник войны, Герой Советского Союза, известен антиармянскими националистическими выступлениями; уже после встречи он опубликовал статью с резкими нападками на Люсю и меня.) Буниятов, говоря о сумгаитских событиях, пытался изобразить их как провокацию армянских экстремистов и дельцов теневой экономики с целью обострить ситуацию. Он при этом демагогически обыгрывал участие в сумгаитских бесчинствах какого-то человека с армянской фамилией. Во время выступления Баткина Буниятов перебивал его в резко оскорбительной, пренебрежительной манере. Я возразил ему, указав, что мы все - равноправные члены делегации, посланные ЦК для дискуссии и изучения ситуации. Меня энергично поддержала Люся. Буниятов набросился на нее и Старовойтову, крича, что “вас привезли сюда, чтобы записывать, так сидите и пишите, не встревая в разговор”. Люся не выдержала и ответила ему еще более резко, что-то вроде “Заткнись - я таких, как ты, сотни вытащила из-под огня”. Буниятов побледнел. Его публично оскорбила женщина. Я не знаю, какие возможности и обязанности действовать в этом случае есть у восточного мужчины. Буниятов резко повернулся и, не произнеся ни слова, вышел из зала. Потом, в курилке, он уже с некоторым уважением говорил Люсе: “Хоть ты и армянка, но должна понять, что все-таки ты не права”. Конечно, никакого сочувственного отношения к проекту Зубова и других в этой аудитории не могло быть, вообще никакого отношения, просто отрицалось существование проблемы.

В тот же день была не менее напряженная встреча с беженцами-азербайджанцами из Армении. Нас привели в большой зал, где сидело несколько сот азербайджанцев - мужчин и женщин крестьянского вида. Выступавшие, безусловно, были специально отобранные люди. Они рассказывали, один за другим, об ужасах и жестокостях, которым они подвергались при изгнании, об избиениях взрослых и детей, поджогах домов, о пропаже имущества. Некоторые выступали совершенно истерически, нагнетая опасную истерию в зале. Запомнилась молодая женщина, которая кричала, как армяне резали на куски детей, и кончила торжествующим воплем: “Аллах их покарал” (о землетрясении! мы знали, что известие о землетрясении вызвало прилив радости у многих в Азербайджане, на Апшероне даже якобы состоялось народное гулянье с фейерверком).

Вечером к нам в гостиницу пришли два азербайджанца, которых нам охарактеризовали как представителей прогрессивного крыла азербайджанской интеллигенции, не имевшего возможности выступить на утреннем собрании, и будущих крупных партийных руководителей республики. Личная позиция наших гостей по острым национальным проблемам несколько отличалась от позиции Буниятова, но не столь кардинально, как хотелось бы. Во всяком случае Нагорный Карабах они считали исконно азербайджанской землей и с восхищением говорили о девушках, бросавшихся под танки с криком: “Умрем, но не отдадим Карабах!” На другой день нам устроили встречу с первым секретарем республиканского комитета КПСС Везировым. Большую часть встречи говорил Везиров. Это был некий спектакль в восточном стиле. Везиров актерствовал, играл голосом и мимикой, жестикулировал. Суть его речи сводилась к тому, какие усилия он прилагает для укрепления межнациональных отношений и какие успехи достигнуты за то недолгое время, которое он находится на своем посту. Беженцы - армяне и азербайджанцы - уже в своем большинстве хотят вернуться назад. (Это полностью противоречило тому, что мы слышали от азербайджанцев и, вскоре, - от армян. На самом деле, проблемы недопустимого насильственного возвращения беженцев, их трудоустройства и обеспечения жильем продолжают оставаться очень острыми до сих пор - написано в июле 1989 г.)

Везиров распорядился обеспечить нам билеты на самолет, и вскоре мы уже прибыли в Ереван. Формально у нас там была программа, аналогичная азербайджанской, - академия, беженцы, первый секретарь. Но в действительности вся жизнь в Ереване проходила под знаком случившейся страшной беды. Уже в гостинице все командированные были прямо или косвенно связаны с землетрясением. Только накануне уехал Рыжков - он руководил правительственной комиссией и оставил по себе добрую память. Все же, как мы вскоре поняли, в начальный период после землетрясения было допущено много организационных и иных ошибок, которые очень дорого обошлись. Конечно, не один Рыжков в том повинен. Одна из проблем, в которую мне нужно было в какой-то степени войти: что делать с Армянской АЭС? Страх аварии АЭС в огромной степени усиливал этот стресс, и его совершенно необходимо было устранить. В холле гостиницы мы встретили Кейлис-Борока, которого я уже знал по дискуссиям о возможности вызвать в нужный момент землетрясение с помощью подземного ядерного взрыва (за 2 месяца до этого я ездил на конференцию в Ленинград, где обсуждался этот вопрос). Кейлис-Борок спешил по каким-то делам, но все же коротко объяснил мне сейсмологическую обстановку как на севере Армении, где проходит один широтный разлом, на пересечении которого с другим долготным разрывом расположен Спитак, так и на юге, где другой широтный разрыв проходит недалеко от АЭС и Еревана. Честное слово, надо быть безумцем, чтобы в таком месте строить АЭС! Но это далеко не единственное безумство ведомства, ответственного за Чернобыль. Все еще не решен вопрос о строительстве Крымской АЭС. В кабинете президента Армянской Академии наук Амбарцумяна я продолжил разговор об АЭС с участием Велихова и академика Лаверова. При беседе присутствовала Люся. Велихов сказал: “При остановке АЭС решающая роль перейдет к электростанции в Раздане. Но там тоже сейсмический район, и возможно землетрясение с выходом станции из строя”. Люся спросила: “Сколько времени потребуется, чтобы вновь запустить в этом случае остановленные реакторы АЭС?” Велихов и Лаверов посмотрели на нее как на сумасшедшую. Между тем ее вопрос был не бессмысленным. В острых ситуациях пересматриваются границы дозволенного - Люся знала это из своего военного опыта.

В это время мы - Зубов, Люся и я - встречались с беженцами. Их рассказы были ужасными. Особенно запомнился рассказ русской женщины, муж которой армянин, о событиях в Сумгаите. Проблемы беженцев были аналогичны проблемам азербайджанцев. На другой день я встретился с первым секретарем ЦК Армении С.Арутюняном. Он не стал обсуждать проект. Разговор шел о беженцах, о том, что якобы некоторые готовы вернуться (я отрицал это), о трудностях устройства их жизни в республике после землетрясения. Я поднял вопрос об АЭС. Я также (или вернувшись в Москву, или, наоборот, до поездки - не помню) позвонил академику А.П.Александрову и просил при решении вопроса об Армянской АЭС учесть мое мнение о необходимости ее остановки. На беседе с Арутюняном был только я, без Люси и других. Около 12 дня мы все пятеро вылетели в Степанакерт (Нагорный Карабах), к нам также присоединились Юрий Рост (фотокорреспондент “Литературной газеты”, с которым у нас установились хорошие отношения) и Зорий Балаян (журналист, один из инициаторов постановки проблемы Нагорного Карабаха).

В Степанакерте нас у трапа самолета встретил Генрих Погосян, первый секретарь областного комитета КПСС (это его хотели арестовать азербайджанские академики), человек среднего роста, с очень живым смуглым лицом. На машине он отвез нас в здание обкома, где мы встретились с Аркадием Ивановичем Вольским, в то время уполномоченным ЦК КПСС по НКАО (после января - председатель Комитета особого управления). Вольский кратко рассказал о положении в НКАО. Он сказал: “В 20-х годах были сделаны две большие ошибки - создание Нахичеванской и Нагорно-Карабахской автономных национальных областей и их подчинение Азербайджану.

Перед выездом в Шушу Вольский спросил меня и Люсю, не откажемся ли мы от этой поездки: “Там неспокойно”. Мы, конечно, не отказались. Вольский сел с нами в одну машину, мы сидели втроем на заднем сиденье, а рядом с водителем - вооруженный охранник. Баткин и Зубов поехали в другой машине, тоже с охраной; Старовойтову и Балаяна Вольский не взял как слишком “одиозных”. У здания райкома, когда мы уезжали, толпилась группа возбужденных азербайджанцев. Вольский вышел из машины, сказал несколько слов и, видимо, сумел успокоить людей. Во время самой встречи Вольский умело направлял беседу и сдерживал страсти, иногда напоминая азербайджанцам, что они не без греха (например, напомнил о том, как женщины забили палками одну армянку, но этому делу не было дано хода; была еще страшная история, как мальчики 10-12 лет пытали электрическим током в больнице своего сверстника другой национальности и как он выпрыгнул в окно). Люся в начале встречи сказала: “Я хочу, чтобы не было неясностей, сказать, кто я. Я жена академика Сахарова. Моя мать - еврейка, отец - армянин” (шум в зале; потом одна азербайджанка сказала Люсе: “Ты смелая женщина”).

Бонус / Дополнительные материалы

Видео

Видео

Елена Боннэр и Андрей Сахаров

Смотреть

Елена Боннэр и Андрей Сахаров

T -

В Бостоне 18 июня 2011 года умерла правозащитница, вдова академика Андрея Сахарова Елена Боннэр. Это интервью она дала проекту «Сноб» в марте 2010 года

Вдова академика Сахарова, диссидент, правозащитница, трибун - цепочку определений, которые приходят в голову при упоминании имени Елены Боннэр, можно продолжать долго, но далеко не все знают, что она девочкой попала на фронт, потеряла на войне самых близких. В интервью журналу «Сноб» она подчеркивает, что говорит именно как ветеран и инвалид, сохранивший личную память о войне

Давайте начнем с начала войны. Вам было восемнадцать лет, и вы были студенткой-филологом, то есть представителем самой романтизированной прослойки советского общества. Тех, кто «платьица белые раздарили сестренкам своим» и ушли на фронт.

Да, я была студенткой вечернего отделения Герценовского института в Ленинграде. Почему вечернего отделения? Потому что у бабушки было трое «сирот 37-го года» на руках, и надо было работать. Полагалось, чтобы учеба каким-то боком соприкасалась с воспитательной, школьной и прочей работой. И меня райком комсомола направил на работу в 69-ю школу. Она располагалась на улице, которая тогда называлась Красной, до революции называлась Галерной, сейчас снова Галерная. Она упоминается у Ахматовой в стихах: «И под аркой на Галерной / Наши тени навсегда». Эта арка в начале улицы - между Сенатом и Синодом - выходит прямо к памятнику Петру. Это была вторая моя трудовая площадка. Первая трудовая площадка была в нашем домо-управлении, я работала на полставки уборщицей. Это был дом с коридорной системой, и на меня приходились коридор третьего этажа и парадная лестница с двумя большими венецианскими окнами. Я очень любила мыть эти окна весной, ощущение радости было. Во дворе рос клен, была волейбольная самодельная площадка, где мы все, дворовые дети, развлекались. И я мыла окна.

А то, что вы были ребенком врагов народа, не мешало вам работать в штате райкома комсомола? Вы не видели в этом противоречия?

Это мне не мешало быть и активной комсомолкой, и работать в штате райкома комсомола старшей пионервожатой. Меня в восьмом классе выгнали из комсомола за то, что я на собрании отказалась осуждать моих родителей. А я, когда отправилась в Москву отвезти им передачи (на пятьдесят рублей раз в месяц принимали, и все), пошла в ЦК комсомола. Там со мной поговорила какая-то девушка (наверное, это было уже после того, как Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают, а может, и раньше - не помню). И, когда я вернулась в Ленинград, меня снова вызвали в райком и вернули мой старый комсомольский билет - восстановили. Заодно и других ребят. Про работу в домоуправлении тоже надо сказать. В доме был совет жильцов, какое-то общественное самоуправление. Вера Максимова, жена морского офицера, была его председателем. Она очень хорошо относилась и ко мне, и к моему младшему брату, и к младшей сестренке именно потому, что мы были детьми «врагов народа». Когда бабушка умерла в блокаду - Игоря до этого бабушка отправила со школьным интернатом в эвакуацию, а маленькую Наташку взяла бабушкина сестра, - осталась пустая комната. И эта самая Вера Максимова еще до того, как я прислала какие-то документы о том, что я в армии и нельзя, значит, занимать жилплощадь, написала заявление, что я нахожусь в действующей армии и поэтому жилплощадь за мной сохраняется.

Большая редкость.

Да, да, редкая семья.

И вот начинается война. Сейчас большинству представляется, будто немедленно сотни тысяч людей начали записываться добровольцами. Вы помните это?

Это большая ложь - про миллионы добровольцев. Добровольцев в процентном отношении было ничтожно мало. Была жесткая мобилизация. Всю Россию от мужиков зачистили. Колхозник или заводской работяга - те миллионы, которые полегли «на просторах родины широкой», были мобилизованы. Только единицы - дурни интеллигентские - шли добровольно.

Я была мобилизована, как тысячи других девчонок. Я училась в Герценовском институте, и некоторые лекции, «поточные», проходили в актовом зале. И над сценой актового зала все время, что я там училась, висел плакат: «Девушки нашей страны, овладевайте второй, оборонной профессией». Овладение второй, оборонной профессией выражалось в том, что был предмет «военное дело». Для девушек были три специальности: медсестра, связист и снайпер. Я выбрала медподготовку. И надо сказать, что военное дело в смысле посещаемости и реальной учебы было одним из серьезнейших предметов. Если ты прогуляешь старославянский, тебе ничего не будет, но если ты прогуляешь военное дело, тебя ждут большие неприятности. У меня как раз к началу войны закончился этот курс, и я была поставлена на воинский учет.

Где-то в конце мая я сдала экзамены. Надо сказать, что этот диплом я потеряла. Когда я уже была старшей медсестрой на санпоезде и наш поезд проходил капитальный ремонт в Иркутске, мой начальник сказал: «У тебя нет диплома, при том что уже есть звание. Иди на здешние курсы и сдавай экзамен прямо сразу, с ходу». Он сам договорился, и я сдала экзамены гораздо лучше, чем в институте; по-моему, там одни «пятерки» у меня. Так получилось, что у меня иркутский диплом.

Это какой год?

Это зима 1942-1943-го. Я из нее помню одну деталь. Поезд стоял на ремонте в депо «Иркутск-2». Экзамены сдавали в городе, в помещении Иркутского пединститута, где был расположен госпиталь. В этом госпитале мы работали, там же я сдавала экзамены. Как-то вечером я шла к вокзалу по маленькой улочке, там такие дома, типа пригородных, деревенских, с заборами. И лавочка. И на лавочке сидела девочка лет девяти, закутанная в шубу. Рядом с ней - маленький мальчик. И она пела песню: «И врагу никогда не добиться, / Чтоб склонилась твоя голова, / Дорогая моя столица, / Золотая моя Москва».

Я остановилась и стала спрашивать, откуда эта песня. Я ее до этого никогда не слышала. Она сказала: «А ее всегда по радио поют. И я ее очень люблю, потому что мы из Москвы, эвакуированные». И вот я до сих пор помню эту песню именно с ее голос-ка. Вечерний заснеженный город, маленькая девочка, и такой чистенький, тонкий голосок…

И опять к началу. 22 июня вы слышите, что началась война, вы на воинском учете. Вы сразу поняли, что окажетесь в армии? Мы ведь представляем себе так: над всей страной безоблачное небо, и вдруг - катастрофа, жизнь меняется в одночасье. У вас было чувство, что наступили внезапные перемены?

Маша, это очень странное ощущение. Вот теперь, когда мне восемьдесят семь лет, я пытаюсь обдумать и не понимаю, почему все мое поколение жило в ожидании войны. Причем не только ленинградцы, которые уже пережили настоящую финскую войну - с затемнением, без хлеба. В десятом классе мы сидели за партами в валенках, в зимних пальто и писали - руки в варежках были.

Ленинградкой я стала, когда папу арестовали, и мама, заранее боясь для нас детдомовской судьбы, отправила нас к бабушке в Ленинград. Это был август 1937-го - мой восьмой класс. Почти в первые же дни я увидела на Исаакиевской площади - а бабушка жила на улице Гоголя, в двух шагах от Исаакиевской площади - вывеску на стене дома: «Институт истории искусств, Дом литературного воспитания школьников». И потопала туда. И оказалась в маршаковской группе (основанной Самуилом Маршаком. - М.Г.). И я должна сказать: то, что я была дочерью «врагов народа», не играло отрицательной роли в моей судьбе. Более того, у меня такое ощущение, что этот довольно снобистский ребячий литературный кружок принял меня очень хорошо именно поэтому. В этом кружке была Наташа Мандельштам, племянница Мандельштама, был Лева Друскин (Лев Савельевич Друскин (1921-1990), поэт, исключенный из Союза писателей в 1980 году за дневник, найденный у него при обыске; эмигрировал в Германию. - М.Г.), инвалид, перенесший в детстве паралич. Наши мальчики на все собрания, на выходы в театры носили его на руках. Из этой же когорты вышел и известный в свое время Юра Капралов (Георгий Александрович Капралов (р. 1921), советский кинокритик и сценарист. - М.Г.). Многие погибли. Погиб тот, кто был первой любовью Наташи Мандельштам (забыла его имя), погиб Алеша Бутенко.

Все мальчики писали стихи, девочки - в основном прозу. Я ничего не писала, но это неважно было. А вообще все было очень серьезно, два раза в неделю - лекция и занятия. Помимо этого мы собирались, как всякая подростковая шайка, сами по себе. В основном собирались у Наташи Мандельштам, потому что у нее была отдельная комната. Очень маленькая такая, узкая, пеналом, кровать, стол, но набивались туда, как могли. И чем занимались? Читали стихи.

Вы описываете людей, чутких к происходящему вокруг и привыкших выражать словами то, что они чувствуют. В чем для вас выражалось ожидание войны?

Маша, самое смешное, мне кажется, что с 1937 года, а может, и раньше, я знала, что мне предстоит большая война. Вот я тебе скажу, наши мальчики писали, я тебе процитирую немножко стихов. Стихи, предположим, 1938 года: «Вот придет война большая, / Заберемся мы в подвал. / Тишину с душой мешая, / Ляжем на пол наповал», - пишет один из наших мальчиков.

Другой вроде бы круг, но в общем те же люди, чуть постарше. Мы - школьники, они - студенты (Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), легендарного московского учебного заведения, расформированного во время войны. - М.Г.).

Пишет Кульчицкий: «И коммунизм опять так близок, / Как в девятнадцатом году».

А Коган (Павел Коган, поэт, студент ИФЛИ, погибший на фронте. - М.Г.) вообще ужасное пишет: «Но мы еще дойдем до Ганга, / Но мы еще умрем в боях, / Чтоб от Японии до Англии / Сияла Родина моя».

То есть это не только в Ленинграде, но и в Москве. Это интеллигентская среда. Я не знаю настроений деревни, а Россия на 90% была деревенской. Но вот у нас это чувство, глубокое ощущение, что нам это предстоит, было у всех.

И когда начинается война, вы становитесь медсестрой - еще один романтический образ. Как это выглядело на самом деле?

Интересно, что в начале, при том что я была медсестрой и мобилизована как медсестра, меня поставили на совсем другую должность. Была такая должность, ее очень быстро ликвидировали - помощник политрука. Я даже не знаю, в чем она заключалась, но, наверное, это было примерно то же, что потом избиравшиеся в каждом подразделении комсорги. А моя военная должность вначале называлась «санинструктор».

Я оказалась на Волховском фронте (фронт, созданный в 1941 году в ходе обороны городов Волхова и Тихвина Ленинградской области. - М.Г.). И как-то сразу за пределами блокадного кольца. Я даже не помню, как мы оказались за пределами. И я работала на санитарной «летучке».

Это такой небольшой поезд из товарных или пригородных вагонов, задачей которого было быстро эвакуировать раненых бойцов и гражданское население, которое оказалось после Ладоги на этой стороне кольца, и довезти до Вологды. Что с ними дальше делали, мы не знали: переправляли куда-то, расселяли куда-то… Многие из них были доходяги блокадные, их просто сразу же госпитализировали. На этом участке нас очень часто бомбили, можно сказать, постоянно. И путь перерезался, и разбомбленные вагоны, и куча раненых и убитых…

И вас в какой-то момент ранило…

Это было около станции, которая носила девичье имя - Валя. И я оказалась в Вологде, в распределительном эвакопункте при вокзале. Это было 26 октября 1941-го. Была такая помесь зимы с жуткой осенью: мокрый снег, ветер, ужасно холодно. И я, как и многие, лежала на носилках, в спальном мешке. У нас были очень хорошие, грубые, жесткие, толстые спальные мешки. У немцев таких не было. Наши мешки были хоть и тяжеленные, но теплые. Мне кажется, это было единственное, что у нас было лучше, чем у немцев. А документ на раненого, если он был в сознании, заполнялся тем человеком, который первым оказывал помощь. Этот документ - вовсе не искали там по карманам солдатскую книжку - заполнялся со слов, назывался он «Карточка передового района». Такая картонка. Английской булавкой эту карточку пристегивали на брюхо: фамилия, имя, часть - и затягивали спальный мешок. И если ты оказал какую-то помощь, что-то сделал - сыворотку там, повязку, морфий или еще что-нибудь, - об этом делалась пометка. И вот в эвакопункте на полу рядами стоят носилки, и впервые перед глазами появляется врач в сопровождении медсестер или фельдшеров - не знаю кого. И тут мне - мне несколько раз так везло - первый раз чудесно повезло. Врач доходит до меня и так вот рукой, не отстегивая, поднимает карточку и читает фамилию. И вдруг говорит: «Боннэр Елена Георгиевна... А Раиса Лазаревна тебе кем приходится?» А это моя тетя-рентгенолог, которая в это время тоже в армии была, но неизвестно где. Я говорю: «Тетя». И он говорит сопровождающим: «Ко мне в кабинет».

Только на войне человек может сказать, что ему чудесно повезло, потому что он вдруг оказался не мешком с карточкой, а человеком.

Потом я узнала: его фамилия - Кинович. Ни имени, ничего не знаю. Доктор Кинович. Он командовал этим эвакопунктом и решал, кого в первую очередь обрабатывать, кого без обработки отправлять дальше, кого - в вологодский госпиталь. Оказалось, что он в финскую войну служил под началом моей тети. На вид довольно молодой был. Мне все люди старше тридцати тогда казались старыми. И меня отправили в госпиталь в Вологде же. Госпиталь находился в пединституте. Что вокруг и прочее - я не знаю, я ничего не видела. И первое время очень плохо говорила. У меня была тяжелая контузия, перелом ключицы, тяжелое ранение левого предплечья и кровоизлияние в глазное дно. Я за «женской» занавеской лежала - палат женских там не было, лежала - сколько времени, не знаю - в госпитале в Вологде. И понимала, что с подачи Киновича ко мне очень хорошо относятся. Ясно совершенно, так сказать, опекают по блату. И довольно скоро из Вологды санпоездом я была отправлена в госпиталь в Свердловск. Там уже было настоящее лечение: мне сшивали нерв, левое предплечье и прочее - а до того рука болталась.

И вам опять чудесно повезло?

Да. Поезд шел долго. Мне кажется, суток двое-трое. В первую ночь нас бомбили на выезде из Вологды, где-то между Вологдой и Галичем. Эту ночь я помню очень хорошо, очень страшно было, страшнее, чем когда меня первый раз ранило. В Свердловске в госпитале я была до конца декабря. Значит, в общем я в госпитале пробыла с 26 октября где-то до 30 декабря. И 30 декабря меня выписали в распределительный эвакопункт, или как там это называлось, Свердловска. Я пришла, сдала свои документы и сидела в коридоре, ждала. И тут ко мне подошел очень пожилой человек в военной форме и спросил меня, что я здесь делаю. Я говорю: жду, что мне скажут. Он мне сказал: «Экс нострис?» (Ex nostris (лат.) - «Из наших». - М.Г.). Я сказала: «Чего?» Он сказал: «Из наших?» Я сказала: «Из каких?» Тогда он сказал: «Ты еврейка?» Я говорю: «Да». Это единственное, что я поняла. Тогда он достал блокнотик и говорит: «Ну-ка, скажи мне фамилию». Я сказала. Потом он меня спросил: «А вообще ты откуда?» Я говорю: «Из Ленинграда». Он мне сказал: «А у меня дочка и сын в Ленинграде». Кто он и что он, ничего не сказал. «А где твои родители?» Я говорю: «Про папу не знаю. А мама в Алжире».

Он сказал: «Какой Алжир?» Я говорю: «Акмолинский лагерь жен изменников родины». Я очень хорошо помню, как на него посмотрела, пристально очень, а сама думаю, что он сейчас мне скажет. Может, он сейчас меня пристрелит, а может, нет. И вот я ему говорю: «Акмолинский. Лагерь, - вот таким рапортующим голосом. - Жен. Изменников. Родины». Он сказал: «Ага» - и ушел. Потом вернулся, почти сразу, и сказал: «Сиди здесь и никуда не уходи». Пришел еще, наверное, через полчаса и сказал: «Пойдем». Я говорю: «Куда?» А он говорит: «А ты теперь моя подчиненная, медсестра военно-санитарного поезда 122. Я твой начальник Дорфман Владимир Ефремович. Будешь обращаться ко мне “товарищ начальник”, но изредка можешь называть Владимиром Ефремовичем. Все».

И все-таки, как восемнадцатилетняя студентка-филолог становится военной медсестрой?

Мы с ним пошли, ехали на трамвае довольно долго, а потом шли пешком, потому что санпоезд, которым он командовал, где-то далеко стоял, на каких-то дальних путях. По дороге он спросил: «Ты настоящая медсестра или рокковская?». Я сказала: «Рокковская». И он на это сказал: «Плохо». РОКК - Российское общество Красного Креста. Учили на их курсах гораздо хуже, чем в нормальном военно-фельдшерском училище (это для парней) или медтехникуме. То есть тех учили по-настоящему, а нас - «девушки нашей страны, овладевайте второй, оборонной профессией». Все ясно? Он сказал, что это очень плохо и что мне за две недели надо научиться выписывать на латыни лекарства - начальник аптеки научит, делать внутривенные, которые я никогда не делала, и всему остальному. «За две недели» - это примерно столько, сколько санпоезд идет к фронту под погрузку. С ранеными быстрее пропускали, а порожняк часто тащился, как товарняк. Но не всегда. И когда гнали по-быстрому, значит, где-то готовились большие бои. Мы по скорости движения заранее знали и про Сталинград, и про Днепр, и про Курск.

Научилась. Стала потом старшей сестрой этого самого санпоезда. Вот так мне везло. Мне повезло с Домом литературного воспитания школьников. А на войне мне повезло с докто-ром Киновичем. А третий раз мне повезло с Владимиром Ефремовичем Дорфманом. Потому что ясно: меня послали бы не на санпоезд, а на передовую. Всех туда посылали тогда. Посылали же просто дыры замазывать людьми. Это начало 1942 года - время, когда никто оттуда не возвращался.



И вы на этом поезде не прошли, как принято говорить, а проехали всю войну, до 45-го года?

Да, еще из Германии успела вывозить раненых. День Победы я встретила под Инсбруком. Последний наш рейс из Германии был в середине мая в Ленинград. Там поезд расформировали, а меня назначили заместителем начальника медицинской службы отдельного саперного батальона на карело-финском направлении: Руг-Озерский район, станция Кочкома. Этот саперный батальон занимался разминированием огромных минных полей, которые находились между нами и Финляндией. Война уже кончилась, и вообще великая радость, а у нас каждый день и раненые, и погибшие. Потому что карт минных полей не было, и живыми наши саперы оставались больше благодаря интуиции, чем миноискателям. И демобилизована я была - по-моему, это была третья очередь демобилизации - в конце августа 1945 года.

Вы прошли всю войну и хронологически, и географически. Встречали ли вы людей, которые понимали, что нет разницы между воюющими режимами? Как они поступали? Что вообще было делать?

Были такие люди, но сказали об этом ведь только теперь, когда Европа приравняла коммунизм и фашизм. Ну чуть раньше писали - говорили разные философы, только кто, сколько людей их читали? И это все после войны. И Ханна Арендт, и Энн Аппельбаум. А тогда… Кто-то стал перебежчиком, кто-то всячески, правдами и неправдами, стремился на Урал или за Урал. Совсем не евреи - евреи как раз рвались воевать, потому что, в отличие от меня, тогдашней дуры, понимали, что значит «экс нострис». Почитайте об эвакуации творческой интеллигенции и их семей в Ташкент и Ашхабад, и вы увидите, что евреев там ничтожно мало. И поговорка «Евреи воевали в Ташкенте» - одна из больших неправд о войне.

Например, ваш жених, поэт Всеволод Багрицкий. Можно про него спросить?

Можно. Мне всегда есть что рассказать, и мне всегда приятно. Это, знаешь, вот как влюбится девочка, и хотя бы вспомнить где-нибудь лишний раз имя того человека. Это очень смешно. Я вообще из категории счастливых женщин, у меня было в жизни три любви, и все при мне так и остались: Севку люблю, Ивана люблю (Иван Васильевич Семенов, первый муж Елены Боннэр, расстались в 1965 году, официально развелись в 1971-м. - М.Г.) и Андрея люблю (Андрей Дмитриевич Сахаров, за которым Елена Боннэр была замужем с января 1972 года до его смерти в 1989-м. - М.Г.). Ну что Сева… Был мальчик, остался без папы, папа умер в 1934 году. Остался без мамы, маму арестовали 4 августа 1937 года. Я оказалась у них во время обыска, а обыск шел почти целую ночь (Елене Боннэр было четырнадцать лет, но, оказавшись в квартире, где проходил обыск, она не могла уйти, пока он не закончился. - М.Г.).

Я пришла домой под утро, и моя мама на всю жизнь оскорбила меня, заставив показать трусики. Ну а трусики были ни при чем. После того как она проверила, я ей сказала: «Лиду арестовали». А мой папа уже был арестован. И остался этот Сева. Сева был очень умный мальчик, умнее нас всех и очень многих взрослых. Если бы кто-то читал сейчас его книжку, наверняка поражался бы тому, что он писал в своих стихах. Это, наверное, год 1938-й, начало. Можно я прочту?

Конечно, можно.

Молодой человек,

Давайте поговорим.

С фразой простой

И словом простым

Приходите ко мне

На шестой этаж.

Я встречу Вас

За квадратом стола.

Мы чайник поставим.

Тепло. Уют.

Вы скажете:

- Комната мала. -

И спросите:

- Девушки не придут?

Сегодня мы будем

С Вами одни.

Садитесь, товарищ,

Поговорим.

Какое время!

Какие дни!

Нас громят!

Или мы громим! -

Я Вас спрошу.

И ответите Вы:

- Мы побеждаем,

Мы правы.

Но где ни взглянешь -

Враги, враги...

Куда ни пойдешь -

Враги.

Я сам себе говорю:

- Беги!

Скорее беги,

Быстрее беги...

Скажите, я прав?

И ответите Вы:

- Товарищ, Вы неправы.

Потом поговорим

О стихах

(Они всегда на пути),

Потом Вы скажете:

- Чепуха.

Прощайте.

Мне надо идти.

Я снова один,

И снова Мир

В комнату входит мою.

Я трогаю пальцами его,

Я песню о нем пою.

Я делаю маленький мазок,

Потом отбегаю назад...

И вижу - Мир зажмурил глазок,

Потом открыл глаза.

Потом я его обниму,

Прижму.

Он круглый, большой,

Крутой...

И гостю ушедшему

Моему

Мы вместе махнем

Рукой.

Но ведь никто тогда не знал этих с-тихов. Вы собрали и издали его сборник спустя больше двадцати лет.

Вслух читанное и никем тогда не напечатанное, и только мною запомненное. «Враги…» Вот такой был мальчик. Начался бег из Москвы (в октябре 1941 года, когда немецкие войска вплотную подошли к Москве. - М.Г.). Все поддались этому бегу. Сева оказался в Чистополе.

В Чистополе, видимо, Севе было невмоготу абсолютно. И вот эта немогота, а не патриотический подъем, я в этом уверена, именно немогота заставила его подать заявление идти в армию. Как Цветаеву - в петлю. Вот он в Чистополе написал:



Я живу назойливо, упрямо,

Я хочу ровесников пережить.

Мне бы только снова встретиться

с мамой,

О судьбе своей поговорить.

Все здесь знакомо и незнакомо.

Как близкого человека труп.

Сани, рыжий озноб соломы,

Лошади, бабы и дым из труб.

Здесь на базаре часто бываешь

И очень доволен, время убив.

Медленно ходишь и забываешь

О бомбах, ненависти и любви.

Стал я спокойнее и мудрее,

Стало меньше тоски.

Все-таки предки мои, евреи,

Были умные старики.

Вечером побредешь к соседу,

Деревья в тумане и звезд не счесть...

Вряд ли на фронте так ждут победы,

С таким вожделеньем, как здесь.

Нет ответа на телеграммы,

Я в чужих заплутался краях.

Где ты, мама, тихая мама,

Добрая мама моя?!

Это 6 декабря. В этот же день написано заявление в политуправление РККА (Рабоче-крестьянской Красной Армии. - М.Г.), товарищу Баеву от Багрицкого Всеволода Эдуардовича, город Чистополь, улица Володарского, дом 32: «Прошу политуправление РККА направить меня на работу во фронтовую печать. Я родился в 1922 году. 29 августа 1940 года был снят с воинского учета по болезни - высокая близорукость. Я поэт. Помимо того, до закрытия “Литературной газеты” был штатным ее работником, а также сотрудничал в ряде других московских газет и журналов. 6 декабря 1941 года. Багрицкий».

И еще стихи от этого дня:

Мне противно жить не раздеваясь,

На гнилой соломе спать

И, замерзшим нищим подавая,

Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра,

Вспоминать погибших имена,

Из дому не получать ответа,

Барахло на черный хлеб менять.

умершим,

Путать планы, числа и пути,

Ликовать, что жил на свете меньше

Двадцати.

Вот это один день, 6 декабря. Перед новым годом его вызвали в Москву, отправили очередную дырку затыкать, и в феврале все, погиб.

Невероятно, что это пишет девятнадцатилетний мальчик. И то, что такой мальчик был там, в Чистополе, совсем один. Мама в тюрьме, вы в госпитале в Свердловске.

Да, но мама уже не в тюрьме - в лагере, в Карлаге… У него в дневнике записано: «Сима и Оля (это тетки), кажется, в Ашхабаде». То есть не получил ни одного письма от них, от меня не получил, от мамы тоже. Вообще в первые месяцы война и почта были несовместимы.

Но он все записывал в тетрадку, которая была при нем до конца. Она у меня до сих пор. Пробита осколком, неровный кусок вырван, край ромбовидный, три на четыре сантиметра. Осколок пробил полевую сумку, вот эту толстую общую тетрадь и Севин позвоночник. Смерть, видимо, была мгновенной. Эту тетрадку сохранили сотрудники редакции. Когда Севу вызвали в ар--мию, он приехал в Москву и несколько дней был там до отправки в газету. Он привез свои бумажки. После Севиной смерти, когда я первый раз... Ох, мне всегда трудно это говорить, но неважно. Когда я первый раз пришла туда, в проезд Художественного театра, там жила Маша, няня, с которой он остался и жил до войны, и Маша мне все сказала... И она сказала: «Ну вот, бумаги бери, все, что тут есть».

Получается сюжет фильма о войне: вы медсестра, ваш жених-поэт воюет. Но ведь в реальности вы даже не знали, что он на фронте?

Ничего не знала. Только в конце марта я получила письмо от нашего общего приятеля, такой актер был, Марк Обуховский, он жил в том же доме, где и Сева, - в писательском. Письмо, в котором сообщалось, что Сева погиб. Я не поверила этому, написала в «Отвагу», в газету. Газета к тому времени еще не была разгромлена. На Севино место прислали Мусу Джалиля, и они почти все попали на Волховском фронте в окружение, кто погиб, а кто оказался в плену - в лагерях немецких. Муса Джалиль погиб в лагере. Только несколько человек вышли из окружения. И одна женщина, из технических сотрудников редакции, я не помню ее фамилии, ответила, что Сева погиб - это точно, погиб в феврале, даты не помнила, и они его похоронили в лесу у деревни Мясной Бор. Там потом по моей наводке молодежные поисковые отряды много раз искали могилу Севы. Но так и не нашли. И когда Лида, мама Севы, спустя какое-то время вернулась из лагеря, на Новодевичьем, там, где похоронен Эдуард Багрицкий, просто положили камень и написали - я была против такой надписи - Лида написала: «Поэт-комсомолец». (Плачет.) Ей очень хотелось написать слово «комсомолец». Мы немножко поругались на эту тему.

Лида с самого начала, с первого дня, как я появилась в доме Багрицких - а появилась я с большим бантом, над которым издевался Багрицкий, в возрасте восьми лет, - всегда очень хорошо ко мне относилась. Когда она уходила, арестованная, при мне, она сказала: «Как жаль, что вы еще не взрослые. Поженились бы уже». И она очень любила Таньку и Алешу (детей Боннэр и Семенова. - М.Г.), особенно Таню. И самое смешное, что Таня и Алеша считали ее своей бабушкой. Это еще не все. Однажды я с Таней сидела в ЦДЛ, пила кофе, за столик к нам, напротив, сел Зяма Паперный, тоже с кофейком, сидим, разговариваем. А потом он говорит: «Слушай, ну как твоя Танька на Севку похожа». Я говорю: «Она не может быть похожа, она родилась через восемь лет после его смерти». Но все равно похожа. Вот я все про Севку рассказала.

Он ведь учился в Литинституте, но дружил с поэтами-ИФЛИйцами. Я помню, в начале девяностых кто-то издал сборник воспоминаний бывших ИФЛИйцев, и меня в них поразила такая сквозная нота - как будто начало войны для этих молодых людей принесло какое-то нравственное облегчение, долгожданную возможность пойти с оружием на понятного, настоящего врага.

Да, это то самое ожидание войны и последующего очищения, которое Сталин снял одной фразой: мы все были «винтиками» .

И чувствовали себя винтиками?

Вот ты меня спрашивала в письме о том, помню ли я лозунг «За Сталина! За Родину!». С начала и до конца войны, а потом еще немножко после нее, приблизительно до конца августа 1945-го, я была в армии. Не в штабах, а среди этих самых раненых солдат и моих рядовых солдат-санитаров. И я ни разу не слышала «В бой за Родину! В бой за Сталина!». Ни разу! Я могу поклясться своими детьми, внуками и правнуками. Я услышала это как полушутку-полуиздевательст-во после войны, когда с нас стали снимать льготы. За каждый орден, за каждую медаль платили какие-то деньги - я забыла сколько - пять, десять или пятнадцать рублей. Но это было хотя бы что-то. Всем давался раз в год бесплатный проезд на железнодорожном транспорте - это было что-то. Еще какие-то льготы. И с 1947-го их стали снимать. Пошли указ за указом: эта льгота отменяется с такого-то числа. Через пару месяцев другая - с такого-то числа. И каждый раз в газетах крупная ложь: «По просьбе ветеранов» или «По просьбе инвалидов войны». И вот тогда появился шутливый лозунг: «В бой за Родину! В бой за Сталина! Но плакали наши денежки, их нынче не дают!». (Видимо, это была пародия на песню Льва Ошанина, написанную еще в 1939 году: «В бой за Родину! / В бой за Сталина! / Боевая честь нам дорога! / Кони сытые / Бьют копытами. / Встретим мы по-сталински врага!». - М.Г.) Потом про деньги и льготы забыли и навесили на нас этот лозунг: «В бой за Родину! В бой за Сталина!».

У нас дома, у меня, мы ежегодно отмечали День Победы. Причем это была смешанная, двойная компания: моя армейская, девчонки в основном, и Ивана армейская, мужики в основном. Иван - это мой первый муж и отец Тани и Алеши. Ну, конечно, все хорошо выпивали. Наша большая комната была расположена, как это называется, в бельэтаже, окнами на Фонтанку, красивая комната была, старая барская квартира. А напротив был фонарный столб. И вот пьяный Ванька залезал на этот столб и кричал: «В бой за Родину! В бой за Сталина!». А снизу дружки, тоже пьяные, подкрикивали ему: «В бой за Родину! В бой за Сталина!». И я не знаю, что вообще думают те случайно оставшиеся еще живыми ветераны, почему они не скажут: «Мы не говорили этого! Мы кричали “...вашу мать!”»? А раненые, когда невмоготу, кричали «Ой, мамочка», жалостно так, как малые детки.

За что же на самом деле воевали люди, которые кричали «...вашу мать»? И за что воевали лично вы?

Воевали не за Родину и не за Сталина, просто выхода не было: впереди немцы, а сзади СМЕРШ. Ну и непреодолимое внутреннее ощущение, что так надо. А возглас этот? У него одно интуитивно-мистическое содержание - «Авось пронесет!».

А я не воевала в прямом смысле. Я никого не убила. Я только кому-то облегчила страдания, кому-то облегчила смерть. Боюсь литературщины, но все-таки процитирую. Просто «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был».

Это бомбежками моих раненых добивали, моих девчонок, меня убивали.



Санпоезд - это такое пропущенное з-вено военной мифологии.

Про глупость одну о наших санпоездах нигде вроде не пишут, а я расскажу. Вдруг приказ - не знаю кого, может, начальника тыла? Все крыши вагонов санпоездов закрасить белым и нарисовать красный крест. Ширина линий почти метр. Дескать, немцы бомбить не будут. И военный комендант станции Вологда краску выдает всем АХЧ (административно-хозяйст-венным частям. - М.Г.) проходящих санпоездов. И девчонки на крышах корячатся. Красят. И так хорошо нас бомбить стали по нашим красным крестам. А бомбежка - это на земле страшно, а в поезде в сто раз страшнее. По инструкции поезд останавливается. Ходячие раненые разбегаются, а ты с лежачими в вагоне остаешься - куда денешься? А потом, когда они отбомбятся и еще на бреющем отстреляются, ходят девчонки по обе стороны от путей и ищут своих раненых, кто живой. А если убитый, карточку передового района и документы, какие при нем, берут. Мы не хоронили. И не знаю, кто хоронил и хоронили ли их вообще. Поездили мы с крестами недолго - опять срочный приказ: все крыши зеленым закрасить. Самая страшная бомбежка была у Дарницы. Мы уже без крестов были, но почти половина наших раненых там осталась.

И еще одно было - не страшное, но отвратительное. В каждом вагоне санитар и медсестра. И они отвечают за то, чтобы сколько погрузили раненых, столько и на разгрузке было. Живой или мертвый - все равно. Главное, чтобы никто по дороге не убежал. И ходим мы все из вагона в вагон с ключами. Идешь с перевязочными материалами или санитар два ведра супа из кухни (она была сразу за паровозом) тащит, и на каждой площадке - отпереть, запереть, отпереть, запереть. Такая вот не медицинская, а охранная функция. А если кто-то убежит, это ЧП, и голову моют не только нам, но и начальнику. И тут уж наш замполит от своих шахмат и радио отвлекается - другой видимой нам работы у него не было - и главным становится. И рапорт ты ему писать должна, где, на каком перегоне кто убежал. Ранение описать, чтобы легче ловить было. И вообще, не содействовала ли? А если настоящее ЧП, если горе - умер у тебя раненый - никаких хлопот. Труп сгрузить на первой станции, где есть военный комендант (они были только на больших станциях), его служаки заберут, и все.

Можете назвать три самые большие неправды о войне?

Две я уже назвала: о том, что евреи якобы не воевали, и про массовое добровольчество. А третья ложь тянется с 1945-го. Она в эксплуатации темы войны с целью заморочить мозги ее действительным участникам и тем, кто войны не видел. И все эти парады и государственные праздники - это не грустное поминовение тех, кто с войны не пришел, а милитаризация общественного сознания, в какой-то мере подготовка его к грядущей войне, и наживание нынешней и предшествующей властью того, что сегодня называется рейтингом - и внутри страны, и в международном плане. Ну и конечно, на войну уже шестьдесят пять лет списывают, что страна - не власть и люди, к ней приближенные, - живет плохо, катастрофически плохо.

Говорят, что сразу после войны и даже в конце войны было ощущение, что все изменится, страна будет другой.

Да, что страна будет другой. Что страна прошла такое невероятное! Я тебе скажу, вот я читала предыдущий номер «Новой газеты», там очерк о какой-то женщине-инвалиде, которая живет в разрушившемся доме, муж у нее не ходит, на руках на ведро его таскает. В общем, ужас какой-то. И я поймала себя на том, что у меня на клавиатуру капают слезы. Просто вот увидела, что кляксы. Потому что это невозможно. Шестьдесят пять лет прошло! Шестьдесят пять лет - «всем инвалидам квартиры». Шестьдесят пять лет - «всем инвалидам машины». А я знаю, что мои девчонки в Пермской области (у меня почти вся команда была уральская, девчонки в основном пермячки), мои санитарки, те, кто еще не умер, ютятся по каким-то углам.

И я тоже, старая дура: приходит Путин в премьеры - это было два года назад, - ну, я сижу перед своим телевизором, и Путин говорит, я слышу своими ушами, что мы должны в этом году всех инвалидов войны обеспечить автомашинами, а кто не хочет брать машину, мы даем сто тысяч. И я думаю: мне машина не нужна, а сто тысяч нужны.

И где эти сто тысяч, вы не интересовались?

А как я буду интересоваться? Я, конечно, могу написать: «Дорогой товарищ Путин, где мои сто тысяч? (Смеется.) В чей карман ты их положил?» Бумагу жалко.

Раньше, пока многие не ушли из жизни - радость редкой встречи с теми, кто был тогда рядом. Сейчас без радости. Вот достаю фотографии: седьмой класс, московская школа №36, и другая - десятый класс ленинградской школы №11. И иду не на сайт «Одноклассники.Ру», а на сайт obd-memorial.ru - «Мемориал Министерства обороны». И ищу, где и когда окончили жизнь мои одноклассники.

Большинство моих «девчонок» были старше меня. И жизнь кончается. У меня остались только две девчонки: Валя Болотова и Фиса (Анфиса) Москвина. Фиса живет в ужасных условиях в Пермской области. Но уже два года от нее нет писем - наверное, умерла. Периодически ей по моей просьбе посылали какие-то деньги девочки из московского архива - у них доверенность на мою пенсию, и они покупают мне лекарства, книги и кое-кому деньги переводят. Много же я не могу.

Так почему же оставшиеся в живых ветераны не опровергают мифы о войне, которых с каждым годом становится все больше?

А почему мы, вернувшись с войны, думали: мы такие, мы сякие, мы все можем - и большинство заткнулось? С

25 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь Победы Сталин произнес следующий тост: «Не думайте, что я скажу что-нибудь необычайное. У меня самый простой, обыкновенный тост. Я бы хотел выпить за здоровье людей, у которых чинов мало и звание невидное. За людей, которых считают "винтиками" великого государственного механизма, но без которых все мы, маршалы и командующие фронтами и армиями, грубо говоря, ни черта не стоим. Какой-нибудь "винтик" разладился, и кончено. Я поднимаю этот тост за людей простых, обычных, скромных, за "винтики", которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства и военного дела. Их очень много, имя им легион, потому что это десятки миллионов людей. Это скромные люди. Никто о них ничего не пишет, звания у них нет, чинов мало, но это люди, которые держат нас, как основание держит вершину. Я пью за здоровье этих людей, за наших уважаемых товарищей».

«...Все старо как мир - в дом Сахарова после смерти жены пришла мачеха и вышвырнула детей. Во все времена и у всех народов деяние никак не похвальное. Устная, да и письменная память человечества изобилует страшными сказками на этот счет. Наглое попрание общечеловеческой морали никак нельзя понять в ее рамках, отсюда попеки тусторонних объяснений, обычно говорят о такой мачехе - ведьма. А в доказательство приводят, помимо прочего, "нравственные" качества тех, кого она приводит под крышу вдовца, -своего отродья. Недаром народная мудрость гласит - от яблони яблочко, от ели шишка. Глубоко правильна народная мудрость.

Вдовец Сахаров познакомился с некой женщиной. В молодости распущенная девица отбила мужа у больной подруги, доведя ее шантажом, телефонными сообщениями с гадостными подробностями до смерти. Разочарование - он погиб на войне. Постепенно, с годами пришел опыт, она достигла почти профессионализма в соблазнении и последующем обирании пожилых и, следовательно, с положением мужчин. Дело известное, но всегда осложнявшееся тем, что, как правило, у любого мужчины в больших летах есть близкая женщина, обычно жена. Значит, ее нужно убрать. Как?

Она затеяла пылкий роман с крупным инженером Моисеем Злотником. Но опять рядом досадная помеха - жена! Инженер убрал ее, попросту убил и на долгие годы отправился в заключение. Очень шумное дело побудило известного в те годы советского криминалиста и публициста Льва Шейнина написать рассказ "Исчезновение", в котором сожительница Злотника фигурировала под именем "Люси Б.". Время было военное, и, понятно, напуганная бойкая"Люся Б." укрылась санитаркой в госпитальном поезде. На колесах раскручивается знакомая история - связь с начальником поезда Владимиром Дорфманом, которому санитарка годилась разве что в дочери. Финал очень частый в таких случаях: авантюристку прогнали, списали с поезда.

В 1948 году еще роман, с крупным хозяйственником Яковом Киссельманом, человеком состоятельным и, естественно, весьма немолодым. "Роковая"женщина к этому времени сумела поступить в медицинский институт. Там она считалась не из последних - направо и налево рассказывает о своих "подвигах" в санитарном поезде, осмотрительно умалчивая об их финале. Внешне она не очень выделялась на фоне послевоенных студентов и студенток.

Что радости в Киссельмане, жил он на Сахалине и в Центре бывал наездами, а рядом однокурсник Иван Семенов, и с ним она вступает в понятные отношения. В марте 1950 года у нее родилась дочь Татьяна. Мать поздравила обоих - Киссельмана и Семенова со счастливым отцовством. На следующий год Киссельман оформил отношения с матерью "дочери", а через два года связался с ней узами брака и Семенов.

Последующие девять лет она пребывала в законном браке одновременно с двумя супругами, а Татьяна с младых ногтей имела двух отцов - "папу Якова" и "папу Ивана". Научилась и различать их - от "папы Якова" деньги, от "папы Ивана" отеческое внимание. Девчонка оказалась смышленой не по-детски и никогда не огорчала ни одного из отцов сообщением, что есть другой. Надо думать, слушалась прежде всего маму. Весомые денежные переводы с Сахалина на первых порах обеспечили жизнь двух "бедных студентов".

В 1955 году "героиня" нашего рассказа, назовем наконец ее - Елена Боннэр, родила сына Алешу. Так и существовала в те времена гражданка Киссельман-Семенова-Боннэр, ведя развеселую жизнь и попутно воспитывая себе подобных - Татьяну и Алексея. Моисей Злотник, отбывший заключение, терзаемый угрызениями совести, вышел на свободу в середине пятидесятых годов. Встретив случайно ту, кого считал виновницей своей страшной судьбы, он в ужасе отшатнулся, она гордо молча прошла мимо - новые знакомые, новые связи, новые надежды...

В конце шестидесятых годов Боннэр наконец вышла на "крупного зверя" - вдовца, академика А. Д. Сахарова, Но, увы, у него трое детей - Татьяна, Люба и Дима. Боннэр поклялась в вечной любви к академику и для начала выбросила из семейного гнезда Таню, Любу и Диму, куда водворила собственных - Татьяну и Алексея.

С изменением семейного положения Сахарова изменился фокус его интересов в жизни. Теоретик по совместительству занялся политикой, стал встречаться с теми, кто скоро получил кличку "правозащитников". Боннэр свела Сахарова с ними, попутно повелев супругу вместо своих детей возлюбить ее, ибо они будут большим подспорьем в затеянном ею честолюбивом предприятии - стать вождем (или вождями?) "инакомыслящих" в Советском Союзе.

1985

Коль скоро таковых, в общем, оказалось считанные единицы, вновь объявившиеся "дети" академика Сахарова в числе двух человек, с его точки зрения, оказались неким подкреплением. Громкие стенания Сахарова по поводу попрания "прав" в СССР, несомненно, по подстрекательству Боннэр шли,так сказать, на двух уровнях - своего рода "вообще" и конкретно на примере "притеснений" вновь обретенных "детей". Что же с ними случилось? Семейка Боннэр расширила свои ряды - сначала на одну единицу за счет Янкелевича, бракосочетавшегося с Татьяной Киссельман-Семеновой-Боннэр, а затем еще на одну - Алексей бракосочетался с Ольгой Левшиной. Все они под водительством Боннэр занялись "политикой". И для начала вступили в конфликт с нашей системой образования - проще говоря, оказались лодырями и бездельниками. На этом веском основании они поторопились объявить себя "гонимыми" из-за своего "отца", то есть А. Д. Сахарова, о чем через надлежащие каналы и, к сожалению, с его благословения было доведено до сведения Запада.

Настоящие дети академика сделали было попытку защитить свое доброе имя. Татьяна Андреевна Сахарова, узнав о том, что у отца объявилась еще"дочь" (да еще с тем же именем), которая козыряет им направо и налево, попыталась урезонить самозванку. И вот что произошло, по ее словам: "Однажды я сама услышала, как Семенова представлялась журналистам как Татьяна Сахарова, дочь академика. Я потребовала, чтобы она прекратила это. Вы знаете, что она мне ответила? "Если вы хотите избежать недоразумений между нами, измените свою фамилию". Ну что можно поделать с таким проворством! Ведь к этому времени дочь Боннэр успела выйти замуж за Янкелевича, студента-недоучку.

Татьяна Боннэр, унаследовавшая отвращение матушки к учению, никак не могла осилить науку на факультете журналистики МГУ. Тогда на боннэровской секции семейного совета порешили превратить ее к "производственницу".Мать Янкелевича Тамара Самойловна Фейгина, заведующая цехом Мечниковского института в Красногорске, фиктивно приняла ее в конце 1974 года лаборанткой в свой цех, где она и числилась около двух лет, получая заработную плату и справки "с места работы для представления на вечернее отделение факультета журналистики МГУ. В конце концов обман раскрылся" и мнимую лаборантку изгнали. Тут и заголосили "дети" академика Сахарова - хотим на"свободу", на Запад!

Почему именно в это время? Мошенничество Татьяны Боннэр не все объясняет. Потеря зарплаты лаборантки не бог весть какой ущерб. Все деньги Сахарова в СССР Боннэр давно прибрала. Главное было в другом: Сахарову выдали за антисоветскую работу Нобелевскую премию, на его зарубежных счетах накапливалась валюта за различные пасквили в адрес нашей страны. Доллары! Разве можно их истратить у нас? Жизнь с долларами там, на Западе, представлялась безоблачной, не нужно ни работать, ни, что еще страшнее для тунеядствующих отпрысков Боннэр, учиться. К тому же подоспели новые осложнения. Алексей при жене привел в дом любовницу Елизавету, каковую после криминального аборта стараниями Боннэр пристроили прислугой в семье.

Итак, раздался пронзительный визг, положенный различными "радиоголосами" на басовые ноты, - свободу "детям академика Сахарова!". Вступился за них и "отец", Сахаров. Близко знавшие "семью"без труда сообразили почему. Боннэр в качестве методы убеждения супруга поступить так-то взяла в обычай бить его чем попало. Затрещинами приучала интеллигентного ученого прибегать к привычному для нее жаргону - проще говоря, вставлять в "обличительные" речи непечатные словечки. Под градом ударов бедняга кое-как научился выговаривать их, хотя так и не поднялся до высот сквернословия Боннэр. Что тут делать! Вмешаться? Нельзя, личная жизнь, ведь жалоб потерпевший не заявляет. С другой стороны, оставить как есть - забьет академика. Теперь ведь речь шла не об обучении брани, а об овладении сахаровскими долларами на Западе. Плюнули и выручили дичавшего на глазах ученого - свободу так свободу "детям".

Янкелевич с Татьяной и Алексей Боннэр с Ольгой в 1977 году укатили в Израиль, а затем перебрались в Соединенные Штаты. Янкелевич оказался весьма предусмотрительным - у академика он отобрал доверенность на ведение всех его денежных дел на Западе, то есть бесконтрольное распоряжение всем, что платят Сахарову за его антисоветские дела.

Он, лоботряс и недоучка, оказался оборотистым парнем - купил под Бостоном трехэтажный дом, неплохо обставился, обзавелся автомашинами и т. д. Пустил на распыл Нобелевскую премию и гонорары Сахарова. По всей вероятности, прожорливые боннэровские детки быстро подъели сахаровские капиталы, а жить-то надо! Тут еще инфляция, нравы общества"потребления", деньги так и тают. Где и как заработать? Они и принялись там, на Западе, искать радетелей, которые помогут горемычным "детям" академика Сахарова. Тамошнему обывателю, разумеется, невдомек, что в СССР спокойно живут, работают и учатся подлинные трое детей А. Д. Сахарова. Со страниц газет, по радио и телевидению бойко вещает фирма "Янкелевич и К°", требующая внимания к "детям" академика Сахарова.

В 1978 году в Венеции шумный антисоветский спектакль. Униатский кардинал Слипый благословил "внука" академика Сахарова Матвея.Кардинал - военный преступник, отвергнутый верующими в западных областях Украины, палач львовского гетто. Мальчик, голову которого подсунули под благословение палача в сутане, - сын Янкелевича и Татьяны Киссельман-Семеновой-Боннэр, называемый в семье Янкелевичей по-простому - Мотя.

В мае 1983 года крикливая антисоветская церемония в самом Белом доме. Президент Р. Рейган подписывает прокламацию, объявляющую 21 мая в США"днем Андрея Сахарова". Столичная "Вашингтон пост" сообщает: "На этой церемонии присутствовали члены конгресса и дочь Сахарова Татьяна Янкелевич". "Дочь" и все тут! Как-то даже непристойно, этой женщине было много больше, двадцати лет, когда она обрела очередного "папу"...

Плотно засидели имя советского академика детки Боннэр. На Западе они выступают с бесконечными заявлениями о жутких гонениях в СССР мнимых "правозащитников", присутствуют на антисоветских шабашах, вещают по радио, телевидению. Правды ради нужно отметить - особой воли им не дают, трибуну они получают главным образом в разного рода антисоветских кампаниях, значимость которых раздувается вне всяких пропорций в передачах на страны социализма. Что до западной аудитории, то у нее своих забот хватает. Да и платят "детям" академика Сахарова не густо, буржуа разобрались что они сущая бездарь даже в своем грязном деле.

Режиссер постановки шумного балагана "Дети академика Сахарова" -Елена Боннэр. Это она объявила своих великовозрастных тунеядцев его"детьми", это она провернула их денежные дела за счет нечистоплотных доходов очередного мужа, а когда средства для разгульной жизни на Западе стали иссякать, подняла вой о "воссоединении" семьи, потребовав отпустить на Запад"невесту" своего сына Елизавету, пребывавшую при Боннэр прислугой. "Невестой"она стала по той простой причине, что Алексей, попав на Запад, расторг брак с женой Ольгой Левшиной, которую с большим скандалом увез в западный"рай".

Сахаров под градом ударов Боннэр также стал выступать за "воссоединение" семьи. Ему, видимо, было невдомек, что"воссоединение" затеяно было Боннэр как повод напомнить о "семье" Сахарова в надежде извлечь из этого и материальные дивиденды. На этот раз она заставила Сахарова еще и объявить голодовку. Но ведь живет Сахаров не в благословенном оплоте западной "демократии", скажем в Англии, где свободе воли не ставится препятствий, - хочешь голодать в знак протеста и умирать, никто не пошевелит пальцем. "Демократия"! Большого ребенка, каким все же является Сахаров, взяли в больницу, подлечили, подкормили. Он все стоял на своем, Боннэр отправилась в больницу вместе с ним, правда, при персонале не давала воли рукам. И отпустили за кордон их домработницу, побудив тем самым чудака возобновить нормальный прием пищи,

Газета "Русский голос", выходящая в Нью-Йорке, еще в 1976 году закончила обширную статью "Мадам Боннэр - "злой гений"Сахарова?" ссылкой на "учеников" физика, которые говорили зарубежным корреспондентам: "Он сам лишен самых элементарных прав в своей собственной семье". Один из них, с болью выдавливая слова, добавляет: "Похоже на то, что академик Сахаров стал "заложником" сионистов, которые через посредничество вздорной и неуравновешенной Боннэр диктуют ему свои условия". Что же, "ученикам" виднее, среди них не был, не знаю. Но верю.

Живет поныне в городе Горьком на Волге в четырехкомнатной квартире Сахаров. Замечены регулярные перепады в его настроении. Спокойные периоды, когда Боннэр, оставив его, уезжает в Москву, и депрессивные - когда она наезжает из столицы к супругу. Приезжает, побывав в Москве в посольстве США, встретившись с кем-то, аккуратно получив за него академическую заработную плату. Засим следует коллективное сочинение супругами какого-нибудь пасквиля, иногда прерываемое бурной сцепной с побоями. Страдающая сторона - Сахаров. К тому же он понимает, что он боль и горе наше. И куражится.

Вот на этом фоне я бы рассматривал очередные "откровения" от имени Сахарова, передаваемые западными радиоголосами. Почему "от имени"? Подвергнув тщательному, если угодно, текстологическому анализу его статьи и прочее (благо по объему не очень много), не могу избавиться от ощущения, что немало написано под диктовку или под давлением чужой воли».

Дмитрий Сахаров:
Моего отца свела в могилу Елена Боннэр!

* Почему Дмитрию Сахарову было стыдно за своего отца?
* Из-за чего г-жа Боннэр отказалась смотреть на неизвестный портрет Андрея Дмитриевича, выставленный недавно в Нью-Йорке?
* Как Елене Боннэр удалось кинуть самого ушлого олигарха Бориса Березовского?
* Почему соратники академика не уважают вторую жену Сахарова?
* Почему внучка ученого Полина Сахарова ничего не знает о своем знаменитом деде?

Ответы на эти вопросы - штрихи к портрету Андрея Сахарова, выдающегося ученого, правозащитника и во многом противоречивого человека. В канун круглой исторической даты, а 12 августа - 50 лет со дня испытания (статья готовилась 8 лет назад - в 2003 г.) первой водородной бомбы, создателем которой считается Сахаров, мы отыскали сына прославленного академика. 46-летний Дмитрий по образованию физик, как и его отец. Это его первое интервью для российской прессы.

Вам нужен сын академика Сахарова? Он живет в США, в Бостоне. А зовут его Алексей Семенов, - горько пошутил Дмитрий Сахаров, когда мы договаривались о встрече по телефону.

На самом же деле Алексей - сын Елены Боннэр. Эта женщина стала второй женой Андрея Сахарова после смерти моей матери - Клавдии Алексеевны Вихиревой. Почти 30 лет Алексей Семенов раздавал интервью как «сын академика Сахарова», в его защиту на все лады голосили забугорные радиостанции. А я при живом отце чувствовал себя круглой сиротой и мечтал, чтобы папа проводил со мной хотя бы десятую часть того времени, которое он посвящал отпрыскам моей мачехи.

Злая мачеха

Дмитрий много раз перечитывал книги воспоминаний Андрея Сахарова. Пытался понять, почему так случилось, что любящий отец вдруг отдалился от него и сестер, женившись на Елене Боннэр. Даже подсчитывал, сколько раз Сахаров упоминал в книгах о родных детях и детях второй жены. Сравнение было не в пользу Дмитрия и его старших сестер - Татьяны и Любы Сахаровых. О них академик писал как бы между прочим, а Татьяне и Алексею Семеновым посвятил в мемуарах десятки страниц. И это неудивительно.

Когда умерла мама, мы некоторое время продолжали жить вместе - папа, я и сестры. Но после женитьбы на Боннэр отец ушел от нас, поселившись в квартире мачехи, - рассказывает Дмитрий - Таня к тому времени вышла замуж, мне едва исполнилось 15 лет, и родителей мне заменила 23-летняя Люба. С ней вдвоем мы и хозяйничали. В своих воспоминаниях отец пишет, что старшие дочери настраивали меня против него. Это неправда. Просто в дом, где папа жил с Боннэр, меня никто никогда не приглашал. Туда я приходил редко, вконец соскучившись по отцу. А Елена Георгиевна ни на минуту не оставляла нас один на один. Под строгим взором мачехи я не осмеливался говорить о своих мальчишеских проблемах. Было что-то вроде протокола: совместный обед, дежурные вопросы и такие же ответы.

Сахаров писал, что содержал вас, давая в месяц по 150 рублей.

Это правда, но здесь интересно другое: деньги отец никогда не отдавал в руки мне или сестре. Мы получали почтовые переводы. Скорее всего, отправлять деньги почтой ему посоветовала Боннэр. Похоже, она предусмотрела такую форму помощи на случай, если бы я вдруг стал говорить, что отец не помогает мне. Но эти алименты он перестал отсылать, как только мне исполнилось 18 лет. И тут ни к чему не придерешься: все по закону.

Обижаться на отца Дмитрий и не думал. Он понимал, что его отец - выдающийся ученый, гордился им и, повзрослев, старался не придавать значения странностям в их с ним отношениях. Но однажды ему все же стало неловко за своего знаменитого родителя. Во время горьковской ссылки Сахаров объявил вторую по счету голодовку. Он требовал, чтобы Советское правительство выдало разрешение на выезд за границу невесте сына Боннэр - Лизе.

В те дни я приехал в Горький, надеясь убедить отца прекратить бессмысленное самоистязание, - рассказывает Дмитрий. - Между прочим, Лизу я застал за обедом! Как сейчас помню, она ела блины с черной икрой. Представьте, как мне стало жаль отца, обидно за него и даже неудобно. Он, академик, известный на весь мир ученый, устраивает шумную акцию, рискует своим здоровьем - и ради чего? Понятно, если бы он таким образом добивался прекращения испытаний ядерного оружия или требовал бы демократических преобразований... Но он всего лишь хотел, чтобы Лизу пустили в Америку к Алексею Семенову. А ведь сын Боннэр мог бы и не драпать за границу, если уж так любил девушку. У Сахарова сильно болело сердце, и был огромный риск, что его организм не выдержит нервной и физической нагрузки. Позже я пробовал говорить с отцом на эту тему. Он отвечал односложно: так было нужно. Только вот кому? Конечно, Елене Боннэр, это она подзуживала его. Он любил ее безрассудно, как ребенок, и был готов ради нее на все, даже на смерть. Боннэр понимала, насколько сильно ее влияние, и пользовалась этим. Я же до сих пор считаю, что эти шоу сильно подорвали здоровье отца. Елена Георгиевна прекрасно знала, насколько голодовки губительны для папы, и прекрасно понимала, что подталкивает его к могиле.

Голодовка действительно не прошла для Сахарова даром: сразу же после этой акции у академика случился спазм сосудов мозга.

Академик-подкаблучник

Когда дети, зять и невестка Боннэр один за другим упорхнули за бугор, эмигрировать хотел и Дмитрий. Но отец и мачеха в один голос сказали, что не дадут ему разрешения на выезд из Союза.

Почему вы хотели сбежать из СССР, неужели вашей жизни угрожала опасность?

Нет. Я, как и Татьяна Семенова с Алексеем, мечтал о сытой жизни на Западе. Но, похоже, мачеха боялась, что я могу стать конкурентом ее сыну и дочери, и - самое главное - опасалась, что откроется правда о настоящих детях Сахарова. Ведь в таком случае ее отпрыскам могло достаться меньше благ от зарубежных правозащитных организаций. А отец слепо шел у жены на поводу. Лишенный отцовских денег, Дима зарабатывал на жизнь сам. Еще студентом он женился, и у него родился сын Николай. Жена тоже училась в вузе. Молодой семье приходилось нередко голодать, но отнюдь не по политическим мотивам, как академику, - стипендии не хватало даже на еду. Как-то, отчаявшись, Дмитрий в очередной раз занял у соседки 25 рублей. На трешку купил еды, а за 22 целковых приобрел электрическое точило и принялся обходить квартиры граждан, предлагая наточить ножи, ножницы и мясорубки. - Обращаться к отцу за помощью не хотелось, - говорит Дмитрий. - Да и наверняка он отказал бы мне. Не пошел я к нему с просьбой о поддержке и позже, когда сломал ногу. Выкручивался, как мог, не дали пропасть друзья.

АНДРЕЙ САХАРОВ С РОДНЫМИ ДЕТЬМИ: пока еще вместе

Дмитрий и его сестры постепенно привыкли свои беды и проблемы решать самостоятельно. Даже в святые для их семьи дни - годовщины смерти матери - они обходились без отца. - Я подозреваю, что отец, ни разу не навещал могилу нашей мамы с тех пор, как женился на Елене Георгиевне. Понять этого я не мог. Ведь, как мне казалось, папа очень любил маму при ее жизни. Что с ним случилось, когда он стал жить с Боннэр, не знаю. Он словно покрылся панцирем. Когда у Любы при родах умер первый ребенок, отец даже не нашел времени к ней приехать и выразил соболезнование по телефону. Подозреваю, что Боннэр ревниво относилась к его прежней жизни и он не хотел ее расстраивать.

Оплеухи по лысине

Во время горьковской ссылки в 1982 году в гости к Андрею Сахарову приехал тогда еще молодой художник Сергей Бочаров. Он мечтал написать портрет опального ученого и правозащитника. Работал часа четыре. Чтобы скоротать время, разговаривали. Беседу поддерживала и Елена Георгиевна. Конечно, не обошлось без обсуждения слабых сторон советской действительности.

Сахаров не все видел в черных красках, - признался Бочаров в интервью «Экспресс газете». - Андрей Дмитриевич иногда даже похваливал правительство СССР за некоторые успехи. Теперь уже не помню, за что именно. Но за каждую такую реплику он тут же получал оплеуху по лысине от жены. Пока я писал этюд, Сахарову досталось не меньше семи раз. При этом мировой светило безропотно сносил затрещины, и было видно, что он к ним привык.

Тогда художника осенило: писать надо не Сахарова, а Боннэр, потому что именно она управляет ученым. Бочаров принялся рисовать ее портрет черной краской прямо поверх изображения академика. Боннэр полюбопытствовала, как идут дела у художника, и глянула на холст. А увидев себя, пришла в ярость и кинулась размазывать рукой масляные краски.

Я сказал Боннэр, что рисовать «пенька», который повторяет мысли злобной жены, да еще терпит побои от нее, я не хочу, - вспоминает Сергей Бочаров. - И Боннэр тут же выгнала меня на улицу.

А на прошлой неделе в Нью-Йорке проходила выставка картин Бочарова. Художник привез в США и тот самый незаконченный этюд Сахарова 20-летней давности.

Я специально пригласил на выставку Елену Георгиевну. Но, видимо, ей доложили о моем сюрпризе, и она не пришла смотреть картины, сославшись на болезнь, - говорит Бочаров.

Украденное наследство

О трепетном отношении к деньгам Елены Боннэр ходят легенды. Об одном таком случае Дмитрию рассказали люди, близко знающие вдову Сахарова. У Елены Георгиевны есть внук Матвей. Это сын ее старшей дочери. Любящая бабушка повергла в шок всю семью, когда подарила Моте на свадьбу чайный сервиз. Накануне она нашла его на одной из бостонских помоек. Чашки и блюдца, правда, были без царапин, ведь странные американцы иногда выбрасывают не только старые вещи, но и те, которые просто разонравились. Расчетливость Боннэр ярко проявилась, и когда пришла пора раздавать наследство ее умершего мужа.

КЛАВДИЯ И АНДРЕЙ:
их брак был бескорыстным

Завещание составлялось при активном участии мачехи, - рассказывает Дмитрий. - Поэтому неудивительно, что право распоряжаться литературным наследством отца досталось Боннэр, а в случае ее смерти - ее дочери Татьяне. Мне и моим сестрам отошла часть дачи в Жуковке. Не буду называть денежные суммы, но доля детей мачехи была больше. Елена Георгиевна сама продала дачу и выдала нам наличные. Но самым виртуозным образом она поступила с деньгами Березовского! Два года назад музей Сахарова в Москве был на грани закрытия - не было средств на его содержание и зарплату сотрудникам. Тогда олигарх подбросил с барского плеча три миллиона долларов. Боннэр тут же распорядилась направить эти деньги на счет Фонда Сахарова в США, а не в России! Причем эта зарубежная организация активно занимается не столько благотворительностью, сколько коммерцией. Теперь миллионы крутятся на счетах в США, а музей отца по-прежнему влачит жалкое существование, - уверяет Дмитрий. - Чем занимается Фонд Сахарова в Бостоне, для меня большая загадка. Изредка он напоминает о себе выступлениями в западной прессе, проводятся какие-то вялые акции. Фондом занимается сама Боннэр.

В Бостоне живет и старшая сестра Дмитрия - Татьяна Сахарова-Верная. Она несколько лет назад уехала туда вслед за дочерью, вышедшей замуж за американца. К деятельности Фонда Сахарова в США Татьяна не имеет никакого отношения. И, как она призналась нам по телефону, ей тоже не известно, чем занимается американский фонд имени ее отца.

А не так давно в Бостоне открылся еще один архив Сахарова. Возглавила его Татьяна Семенова. Зачем понадобился близнец - непонятно, ведь организация точно с таким же названием уже давно работает в России. Недавно стало известно, что правительство США отвалило этой непонятной американской структуре полтора миллиона долларов. То есть детям и внукам Боннэр теперь с лихвой хватит денег на богатые квартиры, особняки и лимузины.

Вместо послесловия

Дмитрий живет в центре Москвы в добротной «сталинке». Профессиональным физиком он так и не стал. По его словам, сейчас он занимается «небольшим частным бизнесом». С Еленой Боннэр после смерти отца ни разу не разговаривал. Во время редких наездов в Россию вдова не пытается с ним связаться. В позапрошлом году Дмитрия пригласили на празднование 80-летия Андрея Сахарова в бывший Арзамас-16 (сейчас это город Саров). Коллеги отца не позвали на торжества Боннэр.

Сотрудники Андрея Сахарова по «ящику» не любят вспоминать об Елене Георгиевне, - говорит Дмитрий.

Они считают, что если бы не она, то, возможно, Сахаров мог бы вернуться в науку. Во время нашей беседы я, наверное, не очень-то прилично озиралась по сторонам, стараясь отыскать на стенах, в шкафах, на полках хотя бы одну маленькую фотокарточку «отца» водородной бомбы. Но нашла на книжной полке лишь единственный снимок из семейного архива - старик держит на руках маленького мальчика.

Этот мальчик я. А старик - отец моей матери, Клавдии Вихиревой, - объясняет Дмитрий.

Этот снимок мне дорог.

Есть ли в вашем доме хотя бы один портрет Андрея Сахарова?

Иконы нет, - усмехнулся сын академика.

QR код страницы

Больше нравится читать с телефона или планшета? Тогда сканируйте этот QR-код прямо с монитора своего компа и читайте статью. Для этого на вашем мобильном устройстве должно быть установлено любое приложение "Сканер QR кода".

МАРГАРИТА ОЗЕРОВА
Андрей Сахаров. Узник совести


(Андрей Сахаров и Елена Боннэр)
Это для женщины мужчина может стать мужем, любовником, ребенком, окном в мир, родиной, идеологией, образом жизни. Всем. С мужчинами такого почти не случается.
Андрей Дмитриевич Сахаров, чуть ли не официально провозглашенный отцом русской демократии, был наделен даром именно такой любви.

Чувство, которое он испытывал к Елене Боннэр, по силам разве что титанам Возрождения.
Когда у Боннэр случился инфаркт, Сахаров заявил, что покончит жизнь самоубийством, если она умрет раньше него.
Когда судьба, Бог так замыкают людей друг на друге, умирать надо как в сказке - в один день. Жизнь жестче судьбы: Елены Боннэр пережила своего второго мужа...
Да, они говорили друг с другом и о собственной смерти. Ведь они встретились, когда оба были уже не молоды, обременены семьями, обязательствами, отношениями.


Между нами, правозащитниками.
Они познакомились в 1970 году в доме правозащитника Валерия Чалидзе. Елена Боннэр поразила Сахарова.
"У него сидела красивая и очень деловая на вид женщина, серьезная и энергичная. Валерий беседовал с ней, полулежа на диване по своему обыкновению (ну и манеры у этих правозащитников! - "Карьера"). Со мной он ее не познакомил, и она не обратила на меня внимания. Но когда посетительница ушла, он с некоторой гордостью сказал: "Это Елена Георгиевна Боннэр. Она почти всю жизнь имеет дело с зэками, помогает многим".
Когда-то у Боннэр даже было прозвище "всехняя Люся". Передачи в тюрьму принимали только от родственников, и Елена Георгиевна, чтобы передать кому-нибудь посылку, неизменно представлялась дочерью.


Это не была любовь с первого взгляда. У Андрея Дмитриевича только что умерла от рака жена, и он был слишком потрясен потерей.
Поначалу Сахаров и Боннэр встречались в зале суда. Оба не пропускали ни одного процесса над диссидентами. В перерывах Елена Георгиевна раскладывала на подоконнике бутерброды, расставляла бутылки с молоком и кормила соратников.
Она принадлежала к тем женщинам, которые всегда знают, что делать, говорить и думать.
Боннэр приглашала к подоконнику с бутербродами и Сахарова. Но тот отказывался и шел в буфет.
Он вообще был неконтактным, замкнутым человеком. И общаться с ним было довольно трудно. А посему инициатива оставалась за Еленой Георгиевной.


Она рассказывала ему о своих планах: в 50 лет выйти на пенсию и посвятить себя воспитанию внуков. Поздравляла с Новым годом. Дарила подарки. Книжку Булата Окуджавы в самодельном переплете Сахаров в своих мемуарах называет "царским подарком".
Бедное чувство в интерьере борьбы за права человека.
В июле 1971 года Сахаров собрался отдохнуть с младшими детьми, Любой и Димой, в Сухуми. Встал вопрос, куда девать собаку. И Елена Боннэр предложила "подбросить" пса к ней на дачу в Переделкино.
Тогда Андрей Дмитриевич впервые познакомился с ее мамой, Руфью Григорьевной. В ней он сразу почувствовал близкого человека. Эта пожилая женщина поражала уверенностью в себе, обостренным чувством собственного достоинства и жизнестойкостью.
Вообще, Сахаров без оглядки сразу принял и полюбил всех, кто был связан с Еленой Георгиевной. А ее внучку Аню шутя называл "самой главной женщиной в своей жизни" и даже сфотографировался с ней на руках на обложку книги "Год общественной деятельности Андрея Сахарова", изданной в Италии.
Так уж получилось, что своих собственных внуков он видел редко и участия в их воспитании не принимал.

Из Сухуми Сахаров приехал с флюсом. Ему сразу позвонила Боннэр.
- Что у вас? - спросила она.
- Флюс.
- Ну, от этого не умирают.
Она тут же приехала со шприцем для обезболивания. По мнению Сахарова, этот эпизод характеризует два отличительных качества Боннэр: ее нелюбовь к сентиментальности и готовность прийти на помощь.
Правда, еще большой вопрос, надо ли колоть обезболивающее при флюсе.
Они становились друг другу все ближе. Но... Сколько снято фильмов, как Он и Она маются, но сказать друг другу ничего не смеют. Советский кинематограф видел в подобной инфантильности и зажатости взрослых людей трогательность и чистоту.
Наконец 24 августа 1971 года они объяснились. Сразу же после этого Боннэр повезла Сахарова к маме и детям. Андрей Дмитриевич вспоминал: "Мы с Люсей прошли на кухню, и она поставила пластинку с концертом Альбинони. Великая музыка, глубокое внутреннее потрясение, которое я переживал,- все это слилось вместе, и я заплакал. Может, это был один из самых счастливых моментов в моей жизни".
Пока они встречались, Сахаров жил со своими детьми и Боннэр бывала у него редко. "Когда же он пришел в наш дом,- рассказывает Елена Георгиевна,- то я стала приучать его к тем ценностям, которыми дорожила сама. А самое дорогое у нас - книги да грампластинки".


(Владимир Буковский)
Расписались они 7 января 1972 года. Через два дня после суда над Буковским, в защиту которого активно выступали. На свадьбе были только свидетели и дочка Боннэр, Татьяна.
"Я же по душевной слабости не сообщил своим детям о предстоящем бракосочетании - об этом я всегда вспоминаю с самоосуждением, подобное поведение никогда не облегчает жизни". В тот же вечер вместо свадебного путешествия они улетели в Киев на встречу с Виктором Некрасовым по делу Буковского.


(Виктор Некрасов)
...Для Сахарова началась новая, счастливая, семейная жизнь. Он оставил своих детей и поселился у Боннэр. В двухкомнатной квартире они жили вшестером - вместе с ее мамой, двумя детьми и зятем.
Младшему сыну Сахарова, Дмитрию, в то время исполнилось 15 лет.
Женский вопрос.

(Андрей Сахаров в юности)
Первый раз Сахаров женился на девушке, с которой смог разговориться. От мамы он унаследовал неумение общаться с людьми, замкнутость и неконтактность (что было его бедой большую часть жизни). Как потом сказала Боннэр: "Свое одиночество Андрей переносил хорошо. Он людей переносил плохо".
В школе он только робко поглядывал в сторону девочек. Впервые с особой женского пола он поговорил, когда был уже на третьем курсе,- с попутчицей, когда ехал в эвакуацию в Ашхабад.
Страна и правительство во все времена любили инфантильных людей: они хорошо внушаемы и потому лучше работают.


(Андрей Сахаров с Клавдией Вихровой)
С Клавдией Сахаров познакомился в лаборатории Ульяновского патронного завода, на который он попал по распределению. Это было 10 ноября 1942 года, в первый день его работы. Клавдия работала лаборанткой химического отдела. До войны успела немного поучиться в Ленинграде, в Институте местной и кооперативной промышленности на стекольном факультете.
Сахаров часто навещал Клавдию, приглашал в кино и театр. Когда у Сахарова в бане украли ботинки и пришлось ходить зимой в летних туфлях, Клавдия подобрала ему у родственницы обувку, оставшуюся от покойного мужа. Весной 1943 года Сахаров предложил подруге помочь вскопать картошку. И вот тут-то их отношения неожиданно перешли в другое качество.
Брак Андрея Сахарова и Клавдии Вихровой был советским по определению: союз двух не уверенных в себе и не умеющих общаться друг с другом одиночеств, с трудом преодолевших стену, отделяющую их от мира.

Выйдя замуж, Клавдия забросила мысли об учебе и работе. Старшая дочка много болела, и мать не хотела отдавать ее в детский сад. Она стала домохозяйкой при вечно занятом муже.
Уже намного позже Сахаров жалел, что жена отказалась от работы и учебы. Видел в том свою вину: "Не смог создать такой психологической атмосферы в семье, при которой было бы больше радости и для Клавы больше жизни".
Сахаров в решающий момент всегда уходил в сторону, а психологический дискомфорт разрешал просто: с головой погружался в работу и забывал обо всем. К тому же по делам службы он подолгу бывал в командировках.
"Я, к сожалению, в личной жизни (и в отношениях с Клавдией и потом с детьми, после ее смерти),- пишет Сахаров в воспоминаниях,- часто уходил от трудных и острых вопросов, в разрешении которых я психологически чувствовал себя бессильным, как бы оберегал себя от этого, выбирал линию наименьшего сопротивления. Потом мучился, чувствовал себя виноватым и делал новые ошибки уже из-за этого... Я, вероятно, мало что мог сделать в этих казавшихся неразрешимыми личных делах, а устраняясь от них, все же смог быть активным в жизни в целом".

Внешне же все выглядело как в советских фильмах про ученых: муж, занятый государственными делами, трое детей, любящая жена, достаток. По советским меркам, Сахаров был очень богатым человеком: у него на книжке было 139 тысяч рублей.
Первый, казалось бы, несвойственный ему шаг Сахаров сделал в 1964 году. Он публично выступил против избрания членом-корреспондентом Академии наук одного из сподвижников Лысенко. Через четыре года Андрей Дмитриевич начал открыто бороться за прекращение наземных испытаний ядерного оружия. Он с головой окунулся в общественную деятельность, стал подписывать различные коллективные воззвания (например, XXIII партсъезду против реабилитации Сталина, на имя Брежнева в защиту политзаключенных). Участвовал в молчаливой демонстрации в защиту политзаключенных. Давал интервью в газетах, писал статьи и публиковал их за границей, выступил в защиту Гинзбурга, Галанскова и Лашковой, защищал Юлия Даниэля.

(Юлий Даниэль)
"Клава понимала значительность этой работы и возможные ее последствия для семьи,- писал Сахаров.- Отношение ее было двойственным. Но она оставила за мной полную свободу действий. В это время состояние ее здоровья все ухудшалось, и это поглощало все больше ее физических и душевных сил".
Сахаров делал все, чтобы вылечить жену. Незадолго до ее смерти они отдыхали в санатории в Железноводске, много гуляли, как в молодости. Тогда же пришло известие, что дочка Таня родила им внучку Марину.
Все свои сбережения Сахаров пожертвовал тогда на строительство онкологической больницы, передал в международный Красный Крест для помощи голодающим и жертвам стихийных бедствий.
Можно себе представить, как потрясла Сахарова энергичная Елена Боннэр.
Собственно, она была второй женщиной, с которой он разговорился. И то не сразу.

(В Артеке, 1936 год, черненькая - будущая Елена Боннэр)
Она сотворила себя сама. Неизвестно даже, как ее звали на самом деле и когда она родилась: родители вовремя не оформили ее метрику. Поэтому, когда пришло время получать паспорт, имя, фамилию и даже национальность она выбрала сама. Возраст определила медкомиссия. Еленой назвалась она в честь героини тургеневского романа "Накануне", фамилию взяла мамину, а национальность (армянка) - папину.

И папа, и мама были, что называется, с характером. Отец Елены, Геворк Алиханов, крупный большевистский функционер, когда-то, еще до революции, дал пощечину Берии за то, что тот обидел девушку... Родителей арестовали в 1937 году. Отца расстреляли, а мать провела восемь лет на каторге и девять в ссылке.
В 14 лет Люся осталась одна с маленьким братом. Они переехали к бабушке в Ленинград. Там Боннэр училась в школе, работала уборщицей в домоуправлении, стирала белье. И успевала заниматься бегом, гимнастикой, волейболом и танцами. Вообще, энергии ей всегда был не занимать.

(Елена Боннэр)
В первые же дни войны Елена Боннэр записалась на фронт.

(Справа младший лейтенант медицинской службы Елена Боннэр)
И скоро получила тяжелую контузию: в вагон санитарного поезда, в котором она ехала, попала бомба. Результат - угрожающая слепотой болезнь глазного дна. Учиться ей было нельзя, думать о замужестве и детях тоже.


(Елена Боннэр)
Любая другая женщина была бы сломлена и несчастна. Елена Георгиевна относилась к счастью как к чему-то рукотворному. Несмотря на угрозу слепоты, она окончила Ленинградский медицинский институт. Вышла замуж за своего однокурсника Ивана Семенова и родила двоих детей.

(Елена Боннэр с дочерью Таней)
За несколько лет до знакомства с Сахаровым Боннэр развелась. Бывший муж остался жить в Ленинграде, а она перебралась с детьми в Москву.
Странные люди
Это в молодости любовь и брак кажутся веселым приключением. С годами понимаешь, что это работа. Быт, между прочим.
Известно: чтобы понять человека, надо увидеть его дома. Именно на окружающие его вещи человек репродуцирует себя бесконечно.
У "домашнего" Сахарова было много причуд и заморочек. Что-то из серии "физики шутят".
Например, он обожал ходить в старых кофтах Боннэр. Причем надевал рукав одной на одну руку, а другой - на другую. И вообще любил старые вещи.


(Жорес и Рой Медведевы)
Братья Рой и Жорес Медведевы обвиняли Елену Боннэр: мол, она специально одевает мужа в старье, чтобы показать, какой он бедный.
Какой там бедный! Кроме упомянутой сберкнижки, некоторое время у Сахарова сохранялась зарплата в тысячу рублей. А французская премия Чино Дель Дука за заслуги в гуманистической области! А Нобелевская премия, гонорары от статей... Почти все деньги Сахаров тратил на помощь политзаключенным и их семьям.
В советском магазине "Березка", торговавшем на валютные чеки, он был завсегдатаем. Упаковками закупал консервы для посылок в зону.
По словам Елены Георгиевны, за все годы они не купили ковра или хрустальной вазы. Единственной роскошью были книги. Как-то, еще в начале совместной жизни, надо было купить настольную лампу. В магазине оказалось две: за шесть и за двенадцать рублей. Боннэр хотела купить за двенадцать, а Сахаров - за шесть, страшную, неудобную, но зато дешевую. Боннэр возмутилась и шутя пригрозила, что если он будет считать деньги, на которые она ему что-нибудь покупает, то она выгонит его из дома. Представьте-ка, что нечто подобное говорит Наталья Дмитриевна Солженицына своему Нобелевскому лауреату.

(Солженицыны)
Но тем не менее в повседневной жизни Сахаров продолжал экономить деньги и записывал в тетрадку, сколько копеек потратил на хлеб, а сколько - на морковь. Он говорил с улыбкой: "Я не жадный - я прижимистый!"

Как-то еще в период ухаживаний Боннэр ехала в гости к Сахарову на такси. На полпути она поняла, что забыла дома кошелек, и попросила водителя вернуться. Тот крайне удивился:
- Неужели вы едете к такому человеку, который не даст вам три рубля?
- Да,- ответила Боннэр. Это обстоятельство ее нисколько не смущало, как и другие странности Андрея Дмитриевича.
Он никогда не ел ничего холодного, все продукты разогревал. Для этого у него были две маленькие тефлоновые сковородочки, которые он никому не доверял (даже Боннэр!) и которые сам мыл мягкой тряпочкой. Как-то он привел в шок Юрия Роста, положив на сковородку пасху, которой тот его угостил.

(Юрий Рост)
В противоположность тому же Солженицыну Сахаров не считал домашние дела мелкими, отвлекающими от великих и готов был заниматься ими, даже когда жена была дома (по словам Боннэр, "иногда даже прямо рвал у нее из рук"). Ему очень нравилось ходить за продуктами в овощной магазин на Ленинском проспекте. Кстати, он сопровождал Боннэр во всех походах по магазинам.
Хозяйничая, Сахаров все время что-нибудь мурлыкал себе под нос. Моя посуду, он пел песню Галича "Снова даль передо мною неоглядная", а в Горьком, когда проходил мимо милиционера, вынося мусор во двор, громко голосил "Варшавянку". Каждый завтрак он начинал со стишка с неизменной первой строчкой "Я за то люблю Елену...", вторая варьировалась. Например: "... что снимает с супа пену" или "...что упряма, как полено".


К праздникам он дарил Боннэр духи "Елена" (исключительно из-за названия), яркие цветы (он любил красные, желтые, синие) и вазы, сопровождая подарок какими-нибудь смешными стишками. Закончив ко дню рождения Боннэр свою книгу воспоминаний, он преподнес ее в подарок вместе с зеленой вазой, в которой стояли красные гвоздики, и такими строчками: "Дарю тебе, красотка, вазу. За качество не обессудь. Дарил уже четыре раза, но к вазе книга - в этом суть".
Андрея Дмитриевича не зря называли князем Мышкиным нашего времени. Его простодушие, нелепость, беззащитность в сочетании с твердыми представлениями о должном оказались сильнее системы, против которой он восстал.

И если уж продолжать литературные аналогии, то союз Сахарова с Боннэр - это несостоявшийся брак князя Мышкина с Настасьей Филипповной. Только представьте, что Достоевский, прежде чем выдать Настасью Филипповну замуж за князя, сочетал ее узами законного брака с Рогожиным. От которого она и родила детей.
В Андрее Сахарове Боннэр нашла нечто большее, чем заботу или опору, о которой мечтает большинство женщин. Опорой себе она всегда была сама. И не только себе. Главным было то, что Сахаров в своей любви к ней шел до конца. Это была абсолютная преданность. Сахаров говорил своей жене: "Ты - это я". И был готов пожертвовать всем ради нее и ее семьи.
И жертвовал.


Сахаров очень любил детей. Чужих
...Перед свадьбой с Сахаровым Елена Боннэр серьезно сомневалась, стоит ли оформлять отношения официально. Она боялась, что это повредит ее детям. Так и вышло. Только первой с неприятностями столкнулась сама Боннэр. Для начала ее, секретаря парторганизации медучилища, в котором она работала до пенсии, выгнали из партийных рядов.
Вскоре дочь Татьяну исключили с факультета журналистики МГУ (якобы та не работает по специальности). Ее мужу Ефрему Янкелевичу не дали поступить в аспирантуру (он учился в институте связи и не хотел идти по распределению в "ящик"). Янкелевичу и их с Татьяной сыну Матвею несколько раз угрожали расправой.
Кроме того, Алеше, сыну Боннэр, пришлось перейти из математической школы в обычную: он принципиально отказался вступать в комсомол. Хотя Сахаров уговаривал его: не стоит ломать себе жизнь из-за такого формального момента. Позже юношу завалили на вступительных экзаменах в МГУ, и ему пришлось довольствоваться педвузом.


(С Алексеем Семеновым)
Когда Боннэр пожаловалась жене Солженицына, что ее дети не могут получить хорошее образование, Наталья Дмитриевна ответила, что миллионы детей в России вообще лишены возможности получить какое-либо образование. На что Боннэр воскликнула: "На...ть мне на русский народ! Вы ведь манную кашу своим детям варите, а не всему русскому народу!"
Вот и пойми, кто из правозащитников, точнее, правозащитниц был ближе к истине.
Легко любить человечество, писал Достоевский. На любви к обществу воздвигнуто столько карьер! А вот ты попробуй полюби ближнего.


Андрею Дмитриевичу Сахарову удалось и то и другое. Из трех его знаменитых голодовок две были в защиту интересов его жены Елены Боннэр и ее родственников.
Весь мир, затаив дыхание, следил за тем, как Сахаров пядь за пядью отвоевывает у властей для Боннэр возможность поехать на шунтирование сердца в Америку.
Может быть, именно любовь и помогла ему одержать победу над таким монстром, как СССР. Ведь ни одна правозащитная акция Сахарова в советское время не увенчалась успехом: ни поддержка Ковалева, Буковского или Гинзбурга, ни выступления в защиту крымских татар, ни множественные обращения к властям по самым разным поводам.


(С внучкой Мариной Либерман)
Третья голодовка Сахарова была в защиту невесты сына Елены Боннэр.
К этому времени дочь Татьяна с мужем уже перебралась в США. Уехал и Алеша: после исключения из института ему грозил немедленный призыв в армию. Уезжая, он не развелся со своей первой женой Ольгой: она просила подождать год. Но оставил в Союзе невесту - Лизу Алексееву.
Девушка жила в доме Сахарова и Боннэр. Когда Лиза подала документы на выезд, ей отказали. Несколько лет Сахаров обращался к властям и к мировой общественности. Но все было тщетно. Тогда они с Боннэр решились на последнее средство - голодовку.
Тринадцать дней они голодали дома, а потом их забрали в больницу на принудительное кормление. Но цель была достигнута. В конце 1981 года, после четырех лет борьбы, потенциальную невестку отпустили в США.


Жертва любви
Еще неизвестно, что труднее: приносить жертвы или принимать их.
Самое непостижимое, но Елена Георгиевна знала, что у ее мужа больное сердце.
Известный патологоанатом Я.Л.Раппопорт, присутствовавший на вскрытии Андрея Дмитриевича, сказал: "Удивительно, что Сахаров дожил до 69 лет. Основная причина его смерти - врожденная болезнь сердца. Люди с этой болезнью обычно погибают между 35 и 50 годами".
Сахаров же не просто жил, а ставил эксперименты над собственным организмом. Голодая, "ходил по ниточке над пропастью". Его мучили сердечные приступы. Но, по словам Боннэр, относился к смерти спокойно и говорил о ней как о чем-то обыденном.
Судя по всему, Елена Георгиевна тоже. Всем, кто упрекал ее в том, что не пожалела Сахарова и не уберегла его от голодовок, Боннэр отвечала: "Это не ваше дело!"


Когда в 1984 году Сахаров объявил голодовку, чтобы Елену Боннэр отпустили в Америку для операции, его дети не выдержали. Они послали Боннэр телеграмму следующего содержания: "Елена Георгиевна, мы, дети Андрея Дмитриевича, просим и умоляем вас сделать все возможное, чтобы спасти нашего отца от безумной затеи, которая может привести его к смерти. Мы знаем, что только один человек может спасти его от смерти. Это вы. Вы мать своих детей и должны понять нас. В противном случае будем вынуждены обратиться в прокуратуру о том, что вы толкаете нашего отца на самоубийство. Другого выхода не видим. Поймите нас правильно".
Боннэр в этой телеграмме увидела одно: козни КГБ. Сахаров же назвал телеграмму жестокой и несправедливой по отношению к жене и на полтора года прекратил переписку с детьми.
Елена Боннэр комментировала это так: "Для Сахарова было действительно важно сохранить мою жизнь и в такой же степени сохранить окно в мир. Без меня это окно для него было бы закрыто... Эту голодовку спровоцировали власти".


(Елена Боннэр)
И тем не менее в своих воспоминаниях Боннэр признается: "Мы оба понимали, что "за так" меня не отпустят - значит, голодовка".
После голодовки у Сахарова случился спазм мозговых сосудов. Вскоре в США Боннэр было успешно сделано шунтирование. Сахарову легче было проститься с собственной жизнью, чем потерять жену.
Иногда они ссорились. Вернее, ссорилась Боннэр.
Как-то после первых выборов в народные депутаты, на которых он не был избран, они отправились на предвыборный митинг в Академию наук.


Вот как описывает эту сцену Боннэр: "На митинге звучало: "Если не Сахаров, то кто?" Я была уверена, что Андрей поднимется на трибуну и скажет, что снимает свою кандидатуру во всех территориальных округах, где к тому времени был выдвинут, чтобы поддержать резолюцию митинга. И поразилась, что он этого не сделал. На обратном пути домой, в машине, я довольно резко сказала, что он ведет себя почти как предатель той молодой научной общественности, которая борется не только за него, но и за других достойных людей. Андрей не соглашался, но спустя несколько недель пришел к такому же выводу и сделал заявление для печати. Конечно, на митинге было бы красивее".
На заседания съезда народных депутатов Сахарова неизменно привозила Боннэр на старенькой машине. В обеденное время она забирала его домой. Сама она на заседания не ходила, но смотрела выступления мужа по телевизору.

(Похороны Андрея Сахарова)
Как-то Сахарову, так и не привыкшему к своей публичности, не очень хотелось выступать на съезде.
- Так не выступайте,- предложили ему коллеги-депутаты.
- Не могу, жена смотрит,- ответил Сахаров.

Могила Андрея Сахарова на Востряковском кладбище в Москве. В 2011 году в его могиле была захоронена урна с прахом Елены Боннэр.

Редакция журнала "Карьера" выражает благодарность музею и общественному центру "Мир, прогресс и права человека" имени А.Д.Сахарова за предоставленные материалы.